Мой голос больше похож на карканье, я его почти не узнаю.
— Ты пролежал три дня. Первые два почти не приходил в себя и температура не опускалась. На, выпей, — она подносит к моим губам чашку. — Лихорадка отступила вчера ночью.
— Я сам. — Но чашка как будто сделана из свинца, и я едва не расплескиваю ее содержимое. Сисси поддерживает мои руки. Я делаю несколько глотков и падаю назад, на подушку. По моему телу проходит волна тепла.
Сисси выглядит измученной, волосы у нее спутаны, несколько прядей прилипли к щеке. Под глазами мешки, напряжение читается в чертах. Что-то не так.
— Сейчас утро или вечер? — спрашиваю я.
Вопрос застает ее врасплох.
— Не знаю, я потеряла счет времени, — говорит она и смотрит в окно. — Кажется, ближе к вечеру. Да, — кивает она, изучая окно с другой стороны комнаты, — там запад, так что время к вечеру.
— А где все? Где мальчики?
— Там где-то.
— С ними все в порядке?
Она кивает.
— Более чем. Им здесь действительно нравится, — она пытается улыбнуться, но слишком напряжена для этого. — Они в восторге. Никогда не видела их такими счастливыми.
— Так, значит, это действительно она? Земля Молока и Меда?
Сисси кивает и умолкает.
— Сисси, что не так?
— Да нет, все в порядке. Здесь хорошо. Плоды, солнце. Земля обетованная, да.
Но она уже долго не смотрит мне в глаза.
— Расскажи мне, — осторожно прошу я.
Она закусывает нижнюю губу, ерзает на месте и, наконец, шепчет:
— Что-то тут не так.
Я все-таки сажусь.
— Что ты имеешь в виду? — Мокрота опять поднимается в груди, и я начинаю кашлять. Она наклоняется ко мне и слегка хлопает по спине. — Сисси, расскажи мне.
Она качает головой:
— Тебе надо отдохнуть.
Я сжимаю ее руку:
— Просто скажи.
Она задумывается.
— Трудно сказать точно. Просто какие-то мелочи.
— Мальчики тоже заметили? Эпаф?
Я вижу в ее глазах растерянность.
— Здесь слишком много еды, слишком много развлечений. Вчера мы заговорили с Эпафом, он вообще ничего не заметил. Сказал, чтобы я перестала об этом думать, вести себя, как параноик. Расслабиться и получать удовольствие. Но я не могу. Что-то не так.
В этот момент снаружи раздаются шаги и дверь резко распахивается. Заходит высокий мужчина, слегка сутулящийся, как будто стесняясь своего роста. Сисси напрягается.
— Что ты здесь делаешь! — рявкает он на нее. — Это нехорошо. Это неправильно!
— В чем дело? — спрашиваю я.
Мужчина переводит взгляд на меня.
— Ты пришел в себя! — восклицает он, покачиваясь.
— Да.
Он моргает.
— Я старейшина Нортрамптон. Я заботился о тебе, — язык у него заплетается, глаза красные, и даже отсюда я чувствую запах алкоголя изо рта.
Он подходит к окну и возится с защелкой. Высунувшись и сложив руки у рта, он издает переливчатый вопль; даже этот вопль неразборчив. Потом он поворачивается ко мне.
— Собирайся, пожалуйста, — говорит он. — Ужин через несколько минут. Девушки отведут тебя в обеденный зал. Там, — он показывает на шкаф, — теплая одежда, по твоим меркам. Я выйду, чтобы ты переоделся. Но побыстрее.
— Ему надо лежать, — возражает Сисси, — он еще слаб. Можно, я принести еду сюда?
Старейшина раздраженно хмурит брови.
— Он будет ужинать со всеми в обеденном зале.
Великий старейшина Крагмэн обрадуется, что Джин пришел в себя. Будет доволен тем, как я за ним ухаживал, — он облизывает губы и переключает внимание на Сисси: — А ты что тут делаешь? Тебе нельзя здесь находиться.
Сисси напрягается, но ничего не говорит.
— Пойдем. Быстро, — он выходит из комнаты, оставляя дверь открытой.
Шагов не слышно, видимо, он остановился прямо за дверью и ждет, пока Сисси последует за ним. Взгляд Сисси становится жестким. Она наклоняется ко мне.
— Слушай, ты должен кое-что знать, — произносит она быстрым шепотом.
— Что?
— Твой о… — она бросает взгляд на дверь. — Ученый.
В этот момент воздух из комнаты как будто высасывают. Я вспоминаю: жирные губы Крагмэна двигаются, меня обдает отвратительным запахом его дыхания. Я слышу слова: «Он погиб. Трагический случай…»
Мой отец. Мертв.
Снова. Второй раз я вынужден оплакивать его, скучать по нему, чувствовать, будто он меня бросил. Чувствовать пустоту мира, в котором отца больше нет. Неожиданно мне становится тяжело дышать. Сисси берет меня за руку — знакомое мягкое прикосновение. Я понимаю, что это она держала меня за руку последние дни и ночи, это ее прикосновение было бальзамом для моей горящей кожи. Это она вылечила меня.
— Что? Что с ним?
Половица скрипит. Старейшина снова появляется в дверях.
— Пойдем! — рявкает он.
Сисси встает, чтобы уйти, но я хватаю ее за руку. Мне надо знать. Она задерживается на мгновение, видя мое нетерпение, а потом берет мокрое полотенце и изображает, что протирает мой лоб.
— Он покончил с собой, — шепчет она. — Говорят, повесился в том деревянном домике.
—
Что?
— Мне правда очень жаль, — шепчет Сисси.
Раздается громкий скрип половиц: старейшина идет к нам.
— Поговорим потом, — быстро говорит Сисси и, уходя, пожимает мою руку на прощание. Их шаги удаляются. Я остаюсь один во всепоглощающей тишине.
Я не верю в его самоубийство. Отец ценил жизнь, с раннего возраста внушал мне веру в ее святость. В том аду, в котором мы жили в столице, он отказался от легкого пути, предлагаемого нам смертью. Вместо этого он каждый день сражался, чтобы прожить еще один день. Ценность жизни была для него аксиомой. И если он мог столько лет бороться, чтобы выжить в чудовищном городе, с чего бы ему так быстро покончить с собой здесь, в Земле Обетованной.
Неожиданно мои мысли прерывает хор девичьих голосов, доносящихся из окна.
Колокольчики звенят,
Ложки с вилками блестят,
Каждый пусть на звон идет,
Добрый ужин всех нас ждет.
Их голоса сливаются в гармоничный хор. Я раскрываю шторы. Они тут. Стоят в два ряда по десять, выстроились полукругом и поют для меня. Их лица светятся чистотой, как будто сотканы из прозрачного горного воздуха. Они поднимают взгляд и радостно улыбаются мне.
Я отхожу от окна и прижимаюсь к стене, чтобы они меня не видели. Их голоса продолжают доносится снаружи; мне хочется закрыть окно. Тьма во мне сражается против солнечного света, улыбок и гармонии.
Спустя три песни я выбираюсь наружу. Солнце приятно покалывает лицо. Свет и прохладный горный ветер настраивают на оптимистичный лад. Сисси, скрестив руки на груди, стоит в стороне. Я думал, что хор перестанет петь, когда я спущусь к ним, но они продолжают, даже когда я даю знак замолчать. Ангельские личики краснеют от смущения каждый раз, когда наши глаза встречаются, но это не мешает им на меня пялиться.
С широко распахнутыми глазами и приоткрытыми ртами они выглядят постоянно удивленными.
«Врач» фыркает:
— Главное здесь мир, красота и гармония.