Как бы мне хотелось не лгать ему: ведь он знает обо мне больше правды, чем кто-либо другой на всем свете.
Позднее, вечером, я подумала о том, что Кай не дал мне продолжения своей истории, а я его об этом •не попросила. Быть может, потому, что теперь я живу в его истории. Я часть его жизни так же, как и он - часть моей, и эту общую часть мы пишем вместе порой ощущая, что только она имеет значение.
Но пока меня мучает вопрос: что случилось, когда чиновники увели его, а красное солнце застыло низко над горизонтом?
ГЛАВА 25
Время, проведенное вдвоем, ощущается нами как стихия, как буря с диким ветром и дождем, слишком огромная, чтобы управлять ею, и слишком мощная, чтобы избежать ее. Она окружает меня, спутывает мои волосы, заливает лицо и заставляет чувствовать, что я живая, живая, живая... Как в каждой буре, случаются моменты тишины и успокоения и моменты, когда наши слова опять ослепляют нас, как молнии.
Мы спешим вверх, к вершине холма, касаясь руками деревьев и друг друга. Разговаривая. Кай хочет сказать мне что-то, и я хочу ответить и сказать что-то свое, и нам не хватает времени, не хватает времени, всегда не хватает времени.
- Есть люди, которые называют себя архивистами, - говорит Кай. - В то время когда Комитет Ста делал свой выбор, архивисты поняли, что те работы, что не войдут в список, станут ценным товаром. И они сохранили что-то. У них есть нелегальные порты, они сами их построили и там хранят все это. Они сохранили и стихотворение Томаса, которое я принес тебе.
- Я этого не знала, - сказала я, очень тронутая. И действительно, мне и в голову не приходило, что кто-то может быть таким дальновидным, чтобы сохранить какие-то стихи. Знал ли дедушка об этом? Не похоже. Свои стихотворения он им на хранение не отдал.
Кай кладет руку мне на плечо.
- Кассия, архивисты - не альтруисты. Они видят ценность и делают все, чтобы сохранить ее. И это может купить каждый, кто согласен платить, но цены очень высоки.
Он останавливается с видом человека, который сказал больше, чем хотел, - стихотворение дорого ему обошлось.
- Что ты отдал за него? - спрашиваю я, вдруг испугавшись. Насколько мне известно, у Кая есть две ценные вещи: его артефакт и слова стихотворения "Покорно в ночь...". Я не хочу, чтобы он лишился артефакта - его последней связи с семьей. Но почему-то и мысль о продаже нашего стихотворения неприятна мне. Эгоистично, но мне не хочется, чтобы оно было у кого попало. Сознаю, что в этом отношении я ничуть не лучше нашего Общества.
- Кое-что, - отвечает Кай, и в глазах его пляшут лукавые огоньки. - Не беспокойся о цене.
- Твой артефакт?
- Не волнуйся. Я не отдал ни его, ни наши стихи. Но, Кассия, если тебе когда-нибудь понадобятся эти архивисты, они ничего не знают о твоем стихотворении. Я спросил, сколько у них есть произведений Дилана Томаса, и оказалось, что у них есть совсем немного. Стихотворение "В мой день рожденья..." и рассказ. И все.
- Если мне понадобится что?
- Продать что-нибудь, - отвечает он осторожно. - У архивистов есть информация, связи. Ты можешь продиктовать им одно из стихотворений, которые тебе дал твой дедушка. - Он хмурится. - Хотя доказать подлинность тебе будет трудно, поскольку нет оригинала, я думаю, что-нибудь за него дадут.
- Мне было бы страшно вступать в сделку с такими людьми, - говорю я и тут же жалею, что сказала: не хочется, чтобы Кай считал меня трусихой.
- Они не такие плохие, - успокаивает он меня. - Пойми, они не хуже и не лучше других, например чиновников. С ними просто надо быть осторожной, как и со всеми остальными.
- Где мне найти их? - спрашиваю я, напуганная его мыслью, что они могут мне понадобиться. Почему он думает, что мне нужно знать, как продать наше стихотворение?
- В Музее, - отвечает он. - Иди в цокольный этаж и встань перед выставкой "Славная история Провинции Ориа". Туда больше никто не ходит. Если ты простоишь достаточно долго, кто-нибудь обязательно спросит, не рассказать ли подробнее об этой истории. Скажи "да". Они поймут, что ты хочешь вступить в контакт с архивистом.
- Откуда ты это знаешь? - спрашиваю я, удивляясь тому, как много ему известно путей выживания.
Он отрицательно качает головой:
- Лучше не рассказывать.
- А если туда придет кто-то, кто действительно интересуется историей?
Кай смеется:
- Таких людей еще не было, Кассия. Здесь никто не интересуется прошлым.
Мы спешим вперед, сквозь ветки наши руки встречаются. Кай напевает мелодию одной из Ста песен, которую мы когда-то слушали вместе.
- Я люблю эту мелодию, - говорю я, и он кивает. - У певицы такой красивый голос.
- Если бы только он был настоящий, - говорит он.
-Что ты имеешь в виду? - спрашиваю я.
Он смотрит на меня удивленно:
- Ее голос. Он не настоящий. Он искусственный. Совершенный голос. Как и все голоса, во всех Песнях. Разве ты не знала об этом?
Я недоверчиво качаю головой:
- Это неправда. Когда она поет, я слышу ее дыхание.
- Это часть обмана. - Его взгляд становится отстраненным, словно он вспоминает о чем-то. - Они знают, что мы любим, чтобы песни звучали как настоящие. Любим слышать дыхание.
- Откуда ты знаешь?
- Я слышал, как поют люди, - отвечает он.
- Я тоже слышала, в школе. И отец пел мне.
- Нет, - говорит он. - Я имею в виду громкое пение. Когда люди поют так громко, как могут. Когда бы им ни захотелось. Я слышал, как люди поют по-настоящему, но не здесь. Но даже самый красивый голос в мире никогда и нигде не звучал так совершенно, как тот голос в мюзик-холле.
На какую-то долю секунды я воображаю его дома, в том пейзаже, который он нарисовал для меня, слушающего другие песни. Кай смотрит на солнце, которое светит на нас сверху, сквозь деревья. Он определяет время; я заметила, что он верит солнцу больше, чем часам. Когда он стоит так, прикрыв одной рукой глаза от солнца, мне приходит на ум другая строка из стихотворения Томаса:
"Дикие люди, которые поймали солнце в полете и воспели его..."
Мне хотелось бы услышать, как поет Кай.
Он достает из кармана стихотворение, которое подарил мне на день рождения:
- Ты уже запомнила его наизусть?
Я понимаю, о чем он. Пришло время уничтожить стихи. Опасно хранить их так долго.
- Да, - отвечаю я. - Но дай мне взглянуть на него еще разок. - Перечитываю его и смотрю на Кая. - Это стихотворение не так грустно уничтожать, - говорю я ему и напоминаю себе: - Есть люди, которые его знают. Оно будет существовать где-то еще.
Он кивает мне.
- Хочешь, чтобы я сожгла его дома?
- Я думал, мы можем оставить его здесь. Зароем в землю.
Вспоминаю, как мы с Ксандером сажали цветы. Но у этих воспоминаний нет ничего общего со стихотворением. Оно отпечатано на чистой бумаге Музея. Мы знаем имя автора. Правда, о нем мы не знаем ничего. Какой смысл вложил он в это стихотворение? О чем думал, когда писал слова? Как он их писал? Это было так давно, существовали ли тогда скрайбы? Из Ста уроков истории я этого не помню. Или он писал руками, как Кай? Знал ли поэт, как ему повезло сочинить такие прекрасные стихи и иметь место, где их можно спокойно хранить?
Кай протягивает руку к листку.
- Подожди, - говорю я, - давай не будем его всё зарывать. - Я протягиваю руку за листком, и он отдает его мне, разгладив на моей ладони. Это не длинная поэма - оно маленькое, одна строфа. Начинаю осторожно тянуть и отрываю строку о птицах:
"Мой день рожденья начался с того, что водяные птицы..."
Я рву эту полоску бумаги с буквами до тех пор, пока она не распадается на тонкие и легкие клочки. Тогда я пускаю их по ветру, и какое-то время они свободно летят. Они слишком малы, чтобы уследить за всеми, но одна мягко опускается на ветку около меня. Может быть, какая-нибудь птица использует ее для постройки гнезда, спрячет где-нибудь на себе, как я прятала другое стихотворение Томаса.
Да, теперь мы знаем этого поэта, думаю я, пока мы с Каем закапываем оставшийся текст. Мы знаем его через его слова. И когда-нибудь мне придется поделиться стихами. Я это знаю.
И когда-нибудь мне придется рассказать Ксандеру о том, что происходит здесь, на холме.
Но не сейчас. Раньше я сожгла стихи, чтобы избежать опасности. Теперь я не могу этого сделать. Поэзия - рядом с нами в моменты наших встреч. Она охраняет эти встречи. Она защищает нас. Всех нас.
- Расскажи мне о своем Банкете обручения, просит Кай в другой раз.
Он хочет, чтобы я рассказала ему о Ксандере?
- Не о Ксандере, - уточняет он, читая мои мысли с улыбкой, которую я так люблю. Даже теперь, когда он улыбается гораздо чаще, я без ума от его улыбки. Иногда, когда он улыбается, я протягиваю руку и дотрагиваюсь до его губ. Я и сейчас это делаю, чувствуя, как они двигаются, пока он произносит: - О тебе.
- Я нервничала, волновалась... - Я замолкаю.
- О чем ты думала?
Я хотела бы сказать, что я думала о нем, но я уже солгала ему и больше лгать не хочу. Впрочем, о Ксандере я тогда тоже не думала.
- Я думала об ангелах, - говорю я.
- Об ангелах?
- Знаешь, из старых историй. Как они летают в небесах.
- Думаешь, кто-нибудь еще верит в них? - спрашивает он.
- Не знаю. Нет. А ты веришь?
- Я верю в тебя, - говорит он тихо и почти благоговейно. - В тебя я верю больше, чем во что бы то ни было в моей жизни.
Мы быстро движемся сквозь деревья. Я скорм чувствую, чем вижу, что мы близко от вершины холма. Скоро наша работа здесь будет сделана, и это время закончится. Нижняя часть холма почти освоена. Тропинка утрамбована, все препятствия маркированы. Мы уже знаем, где идем, по крайней мере, в начале пути. Но еще осталась неисследованная территория, и ее надо пройти. Нас еще ждут открытия. И за это я благодарна, так благодарна, что готова поверить в ангелов и выражать свою благодарность кому или чему угодно.
- Расскажи еще, - просит Кай.
- Я была в зеленом платье.
- В зеленом... - повторяет он, взглянув на меня. - Я никогда не видел тебя в зеленом.
- Ты никогда не видел меня ни в чем, кроме коричневого и черного, - замечаю я. - Коричневая форма. Черный купальный костюм. - Я краснею.
- Беру обратно свои слова, - говорит он позже, услышав свисток инструктора. - Я видел тебя в зеленом. И вижу каждый день, здесь, среди деревьев.
На следующий день я спрашиваю его:
- Скажи, почему ты плакал тогда в кино?
- Ты видела?
Я киваю.
- Я не мог удержаться. - Его взгляд становится отрешенным, мрачным. - Я не знал, что у них есть такие съемки. Это могла быть и моя деревня. Определенно, это снято в одной из Отдаленных провинций.
- Подожди, - я думаю о людях, о темных бегущих тенях, - ты говоришь, это были...
- Реальные люди, - заключает он. - Да. Это были не актеры. Это не постановка. Так было во всех Отдаленных провинциях, Кассия. После моего отъезда это случалось все чаще и чаще.
О нет.
Скоро раздастся свисток, я уже знаю. И он тоже знает это. Но я подхожу к нему и обнимаю его, здесь, в лесу, где деревья служат нам ширмой, а птичий гомон покрывает наши голоса. Весь холм - соучастник нашего "преступления".
Я отступаю первая, потому что хочу кое-что написать перед тем, как наше время закончится. Я уже тренировалась в воздухе и теперь хочу написать это на земле.
- Закрой глаза, - прошу я Кая, наклоняюсь и слышу его дыхание за своей спиной. - Вот, - говорю я и открываю ему то, что я написала.
"Я люблю тебя".
Я смущаюсь, как девочка, которая впервые напечатала эти слова на скрайбе и дала их прочесть мальчику из своего класса в начальной школе. Мои буквы неуклюжие и неровные, а не плавные, как у Кая.
Почему некоторые слова легче написать, чем произнести?
Я чувствую свои безрассудство и уязвимость, когда я стою здесь, в лесу, с этими словами, которые не могу взять обратно. Первые написанные мною слова после наших имен. Это еще не стихи, но, я думаю, дедушка меня бы понял.
Кай читает, смотрит на меня. И в первый раз после того фильма я вижу в его глазах слезы.
- Тебе не надо писать мне ответ, - говорю я смущенно. - Я просто хотела, чтобы ты знал.
- Я и не хочу писать ответ, - произносит он. И затем он говорит это прямо здесь, на холме, и из всех слов, которые я когда-либо слышала, хранила и лелеяла, эти важнее всех остальных, и я их никогда не забуду. - Я люблю тебя.
Молния. Зигзагообразная. Ослепительно-белая. С неба на землю. И нет пути назад.
Время. Я чувствую, знаю это. Смотрю на него, он на меня - и оба мы тяжело дышим, измученные ожиданием. Кай закрывает глаза, но мои все еще открыты. Что я почувствую, когда его губы прикоснутся к моим? Это как поделиться тайной, как сдержать данное слово? Как та строка из стихотворения - ливни дней моих - серебряный дождь струится вокруг меня, и молния встречается с землей?
Снизу слышен свисток. Мгновение кончилось. Мы в безопасности.
Пока.
ГЛАВА 26
Мы спешим вниз, с холма. Я вижу проблески белого между деревьями и уже знаю, что это не птицы, которых мы видели раньше. Эти белые фигуры рождены не для полета.
- Чиновники, - говорю я Каю, и он кивает.
Мы отмечаемся у инструктора, который выглядит немного озабоченным прибытием визитеров. Глядя на него, я снова удивляюсь, как он дошел до такой работы. Даже наблюдение за маркировкой Большого холма кажется мне потерей времени для офицера в его звании. Приглядевшись, я вижу на его лице множество морщин и понимаю, что он уже далеко не молод.
Подойдя ближе, понимаю, что знаю этих чиновников. Это они проводили тест моих способностей к сортировке. На этот раз главную роль играет женщина-блондинка. Вероятно, это ее тест на администрирование.
- Здравствуйте, Кассия, - говорит она. - Мы приехали, чтобы пригласить вас на вторую часть вашего теста по сортировке - в производственных условиях. Вы можете поехать с нами? - Она смотрит на инструктора в ожидании разрешения.
- Идите, - говорит он мне и поворачивается к остальным, спустившимся с холма: - Все могут быть свободны. Увидимся завтра.
Многие смотрят на меня с интересом, но без особого беспокойства. Многие из нас ожидают постоянного места работы, и чиновники - часть процесса выбора.
- Мы поедем на поезде, - сообщает мне чиновница-блондинка. - Тест займет не так много времени. Вы должны успеть домой к ужину.
Мы идем к остановке аэропоезда: два чиновника - справа от меня, женщина - слева. От них не ускользнешь; не смею обернуться и взглянуть на Кая. Даже когда мы поднимаемся в вагон. Кай едет в Сити. Когда он проходит мимо меня, его "Привет!" звучит идеально: дружески и не заинтересованно. Он проходит по вагону и садится у окна. Любой наблюдатель убедился бы в том, что ему нет до меня абсолютно никакого дела. Он почти убедил в этом и меня.
Мы не выходим ни на остановке "Сити-Холл", ни на какой другой остановке в городе. Едем дальше. Все больше и больше рабочих в синей форме садятся в поезд, смеясь и разговаривая. Один из них хлопает Кая по плечу, и тот смеется. Чиновников и школьников, кроме нас, в вагоне нет. Только мы четверо сидим рядом в море синих блуз; поезд поворачивает, изгибаясь, как река, и я сознаю, как трудно бороться с таким мощным потоком, как Общество.
Я смотрю в окно и всем сердцем надеюсь, что не случится то, чего я боюсь. Что мы не едем на то же место. Что мне не придется сортировать Кая.
Что это, трюк? Они наблюдают за нами? "Это глупый вопрос, - говорю я себе. - Конечно, они наблюдают за нами".
Эта часть города застроена огромными серыми зданиями. Я вижу вывески, но поезд летит слишком быстро, чтобы успеть их прочитать. Но и так ясно, где мы: в индустриальном районе.
Впереди я вижу Кая, который готовится к выходу. Ему не надо держаться за петли, свисающие с потолка. Он сам держит равновесие, когда поезд подъезжает к остановке. На мгновение мне кажется, что все еще может быть хорошо. Мы с чиновниками проедем дальше, мимо этих серых зданий, за аэропорт с его посадочными полосами и указывающими путь ярко-красными флагами, которые развеваются, как паруса, как наши маркеры на холме. И приедем в сельскохозяйственные районы, где мне не придется сортировать ничего важнее зерна или овец.
Но окружившие меня чиновники встают, и мне ничего не остается, как следовать за ними. "Без паники, - говорю я себе. - Посмотри на все эти здания. Посмотри на всех этих рабочих. Тебя могут заставить сортировать что угодно и кого угодно. Не спеши с выводами".
Кай не обращает внимания на то, что я тоже выхожу. Я изучаю его спину и руки, чтобы понять, пронзает ли их напряжение, как оно пронзает меня. Но его мускулы расслаблены и походка спокойна, когда он огибает здание, направляясь к входу для служащих. Много рабочих в синей форме входят в те же двери. Руки Кая свободно висят вдоль тела. Открытые. Пустые.
Когда Кай исчезает в здании, чиновница-блондинка ведет меня за угол, к главному входу, где находится вестибюль. Другие чиновники протягивают ей датчики, и она приклеивает их мне за ухо, к запястьям, где бьется пульс, на шею, под воротник блузки. Действует быстро и ловко. Теперь, находясь под наблюдением, я изо всех сил стараюсь успокоиться. Не хочу показать им, как я нервничаю. Глубоко дышу и меняю слова стихотворения: приказываю себе "идти покорно", по крайней мере сейчас.
- Здесь расположен городской блок распределения питания, - информирует меня чиновница. - Как мы говорили раньше, наша задача - посмотреть, способны ли вы сортировать реальных людей и реальные ситуации внутри определенных параметров. Мы хотим знать, можете ли вы помочь правительству повысить функциональность и эффективность.
- Понимаю, - говорю я, хотя не уверена в этом.
- Тогда начнем. - Она открывает двери, и нас приветствует другой чиновник, который, очевидно, является ответственным за работу в этом здании. Оранжевые и желтые полоски на его рубашке свидетельствуют о том, что он - представитель одного из важнейших департаментов - Департамента питания.
- Сколько их сегодня у вас? - спрашивает он, и я понимаю, что я не одна прохожу здесь тест по сортировке реальной жизни. Эта мысль меня немного успокаивает.
- Одна, - отвечает чиновница, - но это наш лучший сортировщик.
- Отлично, - произносит он. - Дайте мне знать, когда закончите. - Он исчезает, а меня захлестывают запахи. И жара.
Мы находимся в огромном помещении, большем, чем спортивный зал в средней школе. Комната выглядит как стальной ящик. Металлический пол испещрен отверстиями труб; бетонные стены выкрашены серой краской; по всему помещению рядами расположены приборы из нержавеющей стали. Клубится пар. В потолок и стены вмонтированы вентиляторы, но окон в комнате нет. Приборы, подносы для контейнеров, пар над горячей водой, текущей из кранов, - все здесь серое.
Кроме темно-синих рабочих и их обожженных красных рук.