Освальд подумал, что если сейчас какой-то из них упадет, то упадет прямо сюда, на него. Захотелось убежать, но убегать он не стал - бесполезно. Несколько маленьких - пять или шесть - отошли в сторону, развернулись и бросились на большие. Другие маленькие оказались на их пути, снова раздался треск разрываемых полотнищ, и сразу четыре самолетика, загоревшись, стали падать в разные стороны, рисуя в небе огромный светящийся крест. Наверное, кто-то из нападавших прорвался все-таки к большим самолетам, потому что крайний слева стал оставлять за собой в небе след, все более густой и темный, и через несколько секунд он полыхал весь, как сарай на ветру; он еще шел следом за остальными, но потом вдруг завалился набок и, скользя, как с горы, рухнул со страшным, сотрясшим землю грохотом, и там, где он упал, встала багровая, клубящаяся туча. Только потом Освальд заметил, что в небе, под черным следом его падения, неподвижно висят штук десять маленьких белых кружков. Два оставшихся больших самолета удалялись, рев их моторов замирал, и маленькие самолетики уже не вились вокруг них, а ровненько держались сзади и по одному подлетали к ним и будто бы прилипали снизу к огромным распластанным крыльям. Освальд еще потоптался на крыльце, ожидая продолжения увиденного, но ничего больше не было, и он вернулся к печи. Через час в дверь забарабанили. Освальд осторожно посмотрел в незамерзший уголок окна: у изгороди стояла знакомая полицейская машина, и тот, кто стучал в дверь, был в полицейской шинели, лица не разобрать. Освальд отпер дверь. Это был старший полицейский Ян.
- Входи, - сказал Освальд.
- Видел? - спросил Ян. - Как они нас…
- Видел, - подтвердил Освальд.
- Замерз, как цуцик, - сказал Ян. - Печка в машине ни к черту.
- Зови всех, - сказал Освальд. - Погреетесь.
- Да ну их, - сказал Ян. - Там у меня эти… гражданская гвардия. Пердуны, одним словом. И с ними - парашютистов ловить. Смех, да и только. Не знают, с какого конца винтовка стреляет.
Погреться дашь? - Он звонко щелкнул себя по горлу. Освальд принес полный, до краев, стакан можжевеловой и толстый ломоть ветчины. Ян выцедил водку, прослезился, занюхал ветчиной; потом, разрывая ветчину пальцами, стал есть.
- Бьянкина свининка? - спросил он, жуя.
- Ее, - сказал Освальд.
- Умеет, ведьма, - сказал Ян. - Что умеет, то умеет. Теперь долго такой свининки не будет.
- Почему? - спросил Освальд.
- Так один самолет прямо на ее свинарник упал. Вот визгу-то небось было! Все вперемешку изжарились: и летчик, и свиньи, и китаец. Такое, понимаешь, рагу.
- И китаец сгорел?
- И китаец. Он там, со свиньями, ночевал. С ума сойти - спать в свинарнике. Я бы никогда не смог.
- Я бы тоже.
- Ладно, пойду я. Хорошая у тебя можжевеловка. Ты, главное, никого не пускай. И ставни пока на засовах держи. Ружье у тебя есть?
- Нет.
- Дать?
- Не надо, я не умею.
- Я к вечеру еще заеду.
Весь недолгий день Освальд, как неприкаянный, слонялся по темному дому. Вечером Ян не приехал. Ночью Освальда донимали то шаги, то стук в окно; он вскакивал, дрожа, и ждал, когда звук повторится; звук не повторялся. Через день на маленькой белой танкетке приехал офицер в черной форме и велел Освальду ехать с ним. Он привез его на лесную поляну, где около костра грелись три солдата, а на пятнистом брезенте посреди поляны лежали пятеро, раздетых до белья. Четверых Освальд не знал. Пятым был Ян.
Пятым был Ян. У всех на груди напротив сердца были серо-коричневые круглые пятна с черной дырочкой в центре.
- Он был у тебя? - спросил офицер Освальда.
- Да, - сказал Освальд. - Два дня назад.
- Водкой его поил? - спросил офицер.
- Дал с собой, - сказал Освальд. - А что?
Офицер, не размахиваясь, ударил его по скуле.
- Положить бы тебя шестым рядом с ними, - мечтательно сказал он, покачиваясь на скрипучем снегу с пяток на носки. - Теперь у них машина, форма полиции, форма гражданских гвардейцев, винтовки, гранаты… Много водки дал?
- Литр, - сказал Освальд и заговорил торопливо, захлебываясь концами слов: - Так ведь, господин офицер, как полицейскому-то не дать, когда просит, это же невозможно совсем, это же вовсе никак невозможно, и на опохмелку даем, и просто так, а уж в мороз-то, само собой, отказать нельзя, вы же понимаете, господин офицер…
- Дорого твой литр отечеству обошелся, - сказал офицер ледяным голосом. - Ладно, иди.
- Домой? - не поверил Освальд.
- Домой, домой, - отмахнулся от него офицер. - С глаз моих!
- Вот спасибо, - сказал Освальд, пятясь и кланяясь, - вот спасибо-то…
Пешком до дому он добирался полтора часа и основательно замерз: лицо, руки, ноги. Отогрелся он быстро, но никак не мог унять дрожь. Все становилось как из киселя, едва он вспоминал глаза офицера - а вспоминал он их тем чаще, чем сильнее старался забыть, - глаза желтые, как у кошки, воспаленные - то ли с похмелья, то ли от бессонницы, - с крохотными зрачками, неподвижные - глаза убийцы, понял Освальд. Ему стало еще страшнее. Не убежать, не спрятаться - найдет, догонит. Не задобрить, не купить… В какой-то момент он поймал себя на том, что встает и одевается, чтобы куда-то идти. Потом он оказался у мельницы, дверь почему-то была открыта, горела керосиновая лампа, и в дальнем углу, за жерновами, на связках пустых мешков сидели двое. Освальд обмер, но один из сидящих повернулся так, что осветило его лицо, - это был Альбин. Кричать на него и ругаться было бесполезно. Второй был незнакомый, в стеганке и ватных брюках, и в полутьме Освальд не сразу разобрал, что это китаец.
- Лю? - спросил Освальд, вглядываясь в него. - Ты что тут делаешь?
Альбин замычал и замахал руками перед лицом Освальда, а потом стал пальцем выводить на полу буквы. Это был не Лю, а его младший брат, он приехал к старшему, но теперь, когда Лю убило, ему некуда идти, жить же там, где убило Лю, он боится. Пусть он помогает на мельнице.
Это было и хорошо, и не очень. Освальд подумал, прикидывая все расходы и выгоды, потом сказал:
- Хорошо.
Альбин залопотал, захлопал китайца по плечу, заулыбался. Китаец тоже робко улыбнулся.
- Понимаешь по-нашему? - спросил Освальд, выговаривая слова медленно и четко.
Китаец посмотрел на Альбина. Альбин замычал и завертел головой.
Тогда Освальд показал на жернов и раздельно сказал:
- Жер-нов. Жер-нов.
Показал вокруг и сказал:
- Мель-ни-ца.
Показал на Альбина и сказал:
- Аль-бин. Мас-тер.
Показал на себя и сказал:
- Хо-зя-ин.
К весне китаец знал три десятка слов и понимал еще столько же. Он постоянно что-то делал; и в доме, и на мельнице теперь был идеальный порядок. А когда сошел снег, он с разрешения Освальда вскопал несколько длинных и узких грядок и что-то там посеял.