-Никак, кончил, - шепчет Кудряш. - Пошли, что ль…
Пошли. Пешими, по пахнущим лесным да торфяным дымом улицам. Епископы и игумены, бояре и дети боярские, гости торговые и люди посадские… И недалеко идти, только дым глаза ест, а тоска - сердце. Где удаль боевая, где отчаянье, что на самого Кронида Васильевича саблей замахнулось? Иссякли, одна тягота на душе и осталась.
Широки улицы володимирские, да не сегодня - почитай, со всех земель русских люди добрые съехались. Недолго рядили, недолго думали. Сошлись вернославные в выборе своем, только что с того? Все и дождя просят, а решать все едино Господу.
Патриарх с князьями да боярами уже у ворот алдасьевских, а югорцы только-только с площади убираются. Народишко надеется, а набольшие уже венец на себя примеряют. И чего им на колени перед Алдасьевым не стать, бескорыстие не выказать, коли тверд князь в отказе своем, ровно кремень. Видел Арсений, как выволакивали Степана Никитича на руках из темницы, сам и выволакивал… И на пепелище вместе были они - не стал Степан Никитич тянуть, сразу велел к дому нести. К бывшему дому…
-Помнишь?
Кто спросил? Кудряш - так не было его тогда в Володимире. Чужие валят ставшей тесной улицей, то есть не чужие - свои, вернославные, но не знает их Арсений Денисович, и они его не знают.
-Помнишь?
Шагает рядом тучный старик, вроде инок, вроде и нет. Суров лик и задумчив. Не он ли спросил? Заговорить? Не с кем заговорить, нет рядом старика, но он помнит… Помнит, как пошли слухи, что Иван, сынок Ивана Кронидовича посмертный, выжил. Схоронила, дескать, младенца кормилица, свое дитя в цареву колыбель положила. Не ведала того вдова, кинулась вместе с сыном с башни, чтоб душегубу-свекру живой не даться, а пред тем прокляла и Кронида, и всех присных его…
Может, и прокляла, только слухи те едва ль не двадцать лет спали и вдруг поползли червями по падали… А за слухами и Самозванец объявился, да не на Халзане, не в лесах югорских, а у магистров тевтонских. Те и помогли войском, казной и женой, а потом и ляхи кровь почуяли, только не вышло б у нечисти чужеземной ничего, кабы не измена и не слухи. Верили. Верили люди, что вернулся Иван Божиим соизволеньем и теперь расточатся все беды, ровно их и не бывало. Потекут реки молочные, уймутся мытари и разбойники и станет все как в старину, золотую да лазоревую. Сколько было обманутых, а сколько все понимало, да поживы искало?
Вот и березы алдасьевские. Березы старые, палаты новые. По приказу Симеона Кронидовича срубленные на чистом месте. Там, где стояли прежние, теперь храм Анны-великомученицы, тоже государем возведенный. Только ни дня при Симеоне не прожил Алдасьев в новом дому, ни единой свечечки в храме не зажег. Как смог в седло сесть, так и отъехал в вотчину, ни с кем слова не сказав, даже с батюшкой. Государь не гневался - не умел. Только раз и закричал Симеон Кронидович. На Самозванца, как он хоругвь цареградскую ухватил… А князя Алдасьева не отец вернул, хоть и дружны были, и не патриарх, а горбач нижегородский. Тогда внял князь.
Распахнуты ворота. Настежь. И стоит в них воевода Степан Никитич. Один-одинешенек. Спокойно стоит и неколебимо. Не стал ждать в горнице, не захотел, чтоб на колени валились, чтоб молили, ибо невместно и ни к чему. Такие, как Алдасьев, сами про себя все решают. Не нужны им уговоры и унижение чужое.
Оперся на свой посох патриарх. Утопил в бороде радость и призвал князя к повиновению. Истово призвал, чего ему? Пусть все видят, что молили строптивца, да не умолили. А потом кто-то шепнет про юного Данилу, сына Святейшего, что в монастыре дальнем безгрешно живет, из плена вынувшись. И поползут слухи, как ползли об Иване Меньшом…
-Против воли Господней кто может стоять? - возглашает Филоктимон.
- И ты безо всякого прекословия, повинуясь воле Господа нашего, будь всем вернославным государем. О том пришли мы…
-Знаю, о чем пришли, - князь вытянул ладонь вперед, останавливая Филоктимона, - все знаю, не утруждай себя, отче. Невместно человеку идти против воли земли своей, невместно ношу свою на чужие плечи перекладывать, принимаю я венец Киев.
Громыхнуло - или охнуло в небесах? Или только тебе то слышно, окольничий? Тебе огнь небесный глянул в очи, тебе одному ветер взъерошил волосы, охладил виски? У тебя одного упал камень с души - или у всех? Ты один выдохнул - или вся Русь?
Потому что нашелся тот, что принял неподъемное? Встал тот, что, бондарному обручу подобный, скрепит распадающиеся, разбредающиеся досточки - русские кости? Что, покоробило? Бочка не понравилась, ни куполов тебе златоглавых, ни храмов белокаменных? Так ведь оно как выходит - бочка, она куда полезнее меча бывает. Не сберечь страну без меча, но и меч без бочки не прокормишь.
Встал князь, распрямил плечи, взялся за гуж. Неведомый раньше восторг сдавил окольничему горло, защипало глаза бабьей водой, и впервые в жизни Арсений Богунов не стыдился помокревших щек.
Есть государь на Руси. Прочен обруч бондарный. Встанем, выпрямимся, разогнемся. Сдюжим.
-Спасибо тебе, Степан Никитич, - прошептал окольничий, последний раз величая князя по-дружественному, по-родственному. - Спасибо тебе.
Волчье поле
Авторы благодарят за оказанную помощь доцента кафедры западноевропейской и русской культуры истфака СПбГУ, старшего научного сотрудника Института истории материальной культуры РАН И.Ю. Шауба, а также Михаила Черниховского и Наталью Щапову.
Пролог
Солнце стояло высоко, но это не пугало большую серебристо-серую волчицу, неторопливо вышедшую на опушку. Немного постояв среди зреющих рябин, она уверенно пересекла дорогу на глазах двух десятков всадников в островерхих войлочных шапках и двинулась дальше, к широкой ленивой реке. Путники разом осадили захрапевших и прижавших уши коней. Привычные руки метнулись к колчанам, жаждущие хоть какой крови стрелы легли на тетивы. Волчица не оглянулась. Не взволновал ее и разорвавший летний день злой свист. Лучники били наверняка. Неспешно рысящий зверь для любого из них, сбивавших на лету стрелы, казался легкой добычей, но в этот раз охотникам не повезло - добыча затерялась в высоких травах.
Стрелки переглянулись, раздалась гортанная, чужая в лесных краях речь. Один, в засаленном бирюзовом халате, очертил рукой круг и смачно сплюнул. Еще двое схватились за вплетенные в гривы резные фигурки. Словно в насмешку, из леса раздался протяжный зимний вой. Взвизгнула и захрапела одна из заводных лошадей, и началось. Едва ли не с рождения севшие в седло наездники еле сдерживали мигом взмокших от ужаса коней. О том, чтобы искать волков, не могло быть и речи.
Вой повторился. Теперь он шел с той стороны, где упали стрелы. Лошади вконец обезумели, ругань и уговоры наездников мешались с диким ржаньем и нарастающим воем. Казалось, воет сама земля, а зрелые травы становятся серыми, как волчья шерсть. С похожим на удар бича звуком лопнул повод у всадника в бирюзовом халате. Ничем более не сдерживаемый конь сделал гигантский скачок и сломя голову понесся прочь.
С полдюжины неоседланных сменных, заводясь друг от друга, бросились за подавшим пример жеребцом. Остальным наездникам было не до беглецов. Люди боролись с лошадьми, пока из серых трав не выступили серебристые звери, слишком большие, чтобы называться волками. Всадники разом отдали поводья и пригнулись к взмыленным шеям, предоставив лошадям полную свободу. Не нуждавшиеся в понукании скакуны рванули с места разноцветными молниями.