Потом берем подвиг во славу Божию и кладем его на другую чашу. И они уравновешиваются, будто пустые, будто не было ни греха, ни подвига.
Хорек набрал воздуха в грудь.
– Не сдерживайтесь, святой отец, – сказал Хозяин. – Говорите.
– Мне кажется, – чуть дрожащим от напряжения голосом произнес святой отец, – что за те пять лет, которые мы с вами знакомы, вы постоянно отягощаете одну из чаш ваших весов грехами. И она уже сейчас опустилась до самой земли, и вы...
– Стоп, – Хозяин поднял указательный палец. – Давайте будет последовательны. Если на обычные весы положить очень много... пусть грехов, то рано или поздно чаша дойдет до самого нижнего положения и перестанет опускаться, что бы там ни наложили еще.
– Она может оборваться! – выкрикнул Хорек.
– Тоже верно, – согласился Хозяин. – И из этого следует, что не следует ни слишком грешить, ни особо совершать подвиги и благие дела. Вторая чаша ведь тоже может оборваться... Нет? А кроме этого, вы не думаете, что когда-то я совершил нечто, что в глазах Рима перевешивает все грехи, которые я смогу совершить?
Сказано это было очень серьезно, так, что желание возражать пропало у Хорька совершенно. Что он, в самом деле, знает о своем собеседнике? Даже имя свое тот ему так и не открыл. А в инструкциях, пусть и не сказано прямо, но так и сквозит между строк, что можно Хозяину многое, даже такое, что и представить страшно. Действительно страшно Хорьку, хотя повидал он многое в своей жизни. Страшно, несмотря на то что он точно знает, почему так ценится серебро нынче.
И, словно опять угадав его мысли, Хозяин именно в этот момент спросил:
– А вы помните, что сегодня первый день полнолуния?
Хорек перекрестился.
– Не бойтесь, святой отец, – сказал Хозяин. – Полная луна – это всего лишь полная луна.
И был прав. Но только отчасти.
Полная луна. Боль, потоком льющаяся с небес, окрашивающая все вокруг в белый цвет. Камни возле дороги покрыты лунным светом, словно плесенью. Их тени извиваются и дрожат, словно пытаясь выбраться из-под леденящего давления лунного света. Скалы кажутся скользкими на вид, а дорога... Дорога словно вымощена серебряными слитками – жжет босые ноги.
Ноги. Ноги. Надо помнить, что это ноги, а не... Не смей, приказала она себе, даже вспоминать это слово. У нее есть ноги, и у нее есть руки.
Она посмотрела на свои ладони. В детстве гадалка долго рассматривала линии на ее руках, а потом молча встала и ушла. Неужели она поняла, что ждет ту девчонку? Какая из этих линий говорит о той осенней ночи? О том первом настоящем полнолунии? Эта, возле большого пальца? Или вот эта петелька на линии жизни?
В ту ночь все случилось первый раз. Луна вдруг плеснула ей в лицо свое ледяное молоко, и холод охватил все тело, сводя судорогой каждую жилку и каждый сустав. Стало так холодно, так безумно холодно, что...
Она почувствовала, как по телу пробежала знакомая дрожь. Не думай об этом. Не смей. Забудь, как тогда твое тело вдруг изогнулось, и сквозь кожу...
Не нужно думать об этом. Не нужно. Просто идти. Переставлять ноги по холодным камням старой дороги. И не смотреть на луну. Лучше бы совсем закрыть глаза, но тогда окружающий мир окончательно потеряет реальность – и наступит...
Не думать. Не думать об этом, а думать о монастыре. О старом монастыре в горах. И просто идти шаг за шагом по дороге, ведущей к нему. Сил хватит. Хватит... Она уже дважды проделывала этот путь. В первый раз она пришла к монастырю в полночь позавчера. И стояла на коленях перед монастырскими воротами, стараясь не касаться камней руками. Только на коленях. Она боялась, что если одновременно коснется скалы и коленями и руками, то не сможет... Не думать! Нельзя думать.
.. Не думать! Нельзя думать. Если ты хочешь, чтобы тебя приняли и защитили – нужно держаться.
И позапрошлой ночью, и прошлой было очень тяжело. Ей тогда казалось, что хуже уже не может быть. Казалось... Если бы она знала раньше, как будет тяжело в полнолуние... У нее могло не хватить мужества. И силы, чтобы пробираться мимо деревень и городов, чтобы каждый миг, каждый удар сердца держать себя в руках, бороться с голодом и с этим...
Холодно.
Она мельком взглянула на луну. Остановилась, потом медленно, с усилием отвела взгляд. Не смотреть, приказала она себе. Там, впереди, монастырь. Древний, как эти горы. Единственное место, где у нее есть шанс выжить. В долине ее ждет смерть. От серебра или от огня – смерть. Она видела, что делают люди, поймав такого, как она. Видела. Стояла на площади в толпе и смотрела. И слушала. И...
Она взглянула на свою левую ладонь. Она тогда чудом сумела прикрыть лицо от воды, которой окропил толпу священник. Подставила ладонь и смогла не закричать от огненной боли, пронзившей все тело. Если бы капля воды попала на лицо – ей не дали бы уйти с площади. Пузырящаяся язва выдала бы ее. И тогда...
Проклятый лунный свет. Он залил все вокруг. Весь мир наполнен ядовитым сиянием полной луны, как чаша болью. И сквозь это марево нужно идти. Не думая ни о чем, кроме... Монастырь. И страшная фигура у его ворот.
Капюшон скрывает лицо. Ни единого движения.
Она стоит на коленях и просит... Просит, просит, просит... А он стоит перед ней молча и неподвижно. Она, кажется, кричала, просила, чтобы он впустил, чтобы помог спастись... А он молчал. Нельзя даже было понять – слышит ли он хотя бы одно слово. Понимает ли, что она говорит.
Потом он молча повернулся к ней спиной, скрипнули ворота... Она метнулась следом, ударила кулаком в створку... И страшная боль отшвырнула ее прочь. Руку обожгло.
Ворота были покрыты серебром. Насмешка? Или напоминание таким, как она, что через эти ворота можно пройти только с разрешения... Этого страшного безмолвного изваяния?
Она ушла и вернулась на следующую ночь. И снова человек в плаще с капюшоном был молчалив. И снова она ползала у его ног, извивалась на камнях, покрытым жалящим лунным светом.
И тогда вдруг ударил колокол. Где-то совсем рядом. И боль скомкала ее и отшвырнула прочь. Бомм!
Не слышать этого, не слышать... больно... зачем... каждая капелька ее крови вдруг обратилась в расплавленное серебро, и все тело стало болью.
Бомм!
Зажать уши... Нет.
Она почувствовала на себе взгляд. Она прикусила губу... Не до крови, только бы не до крови... Встала на колени и замерла.
Бомм!
Боль кипела в ее жилах, бушевала и рвалась наружу криком.
Бомм!
И взгляд. Внимательный. Ожидающий. Она не чувствовала в нем жалости. И ей не нужна была жалость. Ей нужно было спасение.
Бомм!
Бесконечные удары колокола. Каждый из них тянулся бесконечно. И бесконечность сменялась бесконечностью. И боль перетекала из одной чаши в другую. И даже луна вздрагивала, когда колокол извергал очередной поток боли.
Ей тогда показалось, что она ослышалась. И он понял это. И повторил.
Завтра.
И в сердце что-то шевельнулось... Надежда? Нужно прийти завтра.
И она пришла... Идет... Неужели он не понимает, как ей трудно сейчас идти... Или он точно знал, что этой ночью пройти по дороге в скалах будет труднее... Гораздо труднее. Вчера ей казалось, что большей муки быть не может.
Может, сказала ей сегодня полная луна. Может, сказали молочно-белые скалы. Может, сказали камни мостовой.
Может, может, может, может, может, кричало сердце.
Последний поворот. Выбеленная лунным светом стена монастыря, похожего на крепость. И Он. Снова молча стоит перед воротами. Ждет.
Она приблизилась. Сделала три последних шага. Остановилась, бессильно опустив руки. Она уже не могла ничего ни хотеть, ни бояться.