А то я совсем отчаялась: и матушки нет, и мой неслух к черту на рога поскакал. Душа за всех изболелась… – Тут она поглядела на меня. Повезло тебе с муженьком, – блеснув ровными зубками, сказала Прекрасная Василиса. Так пойду я в свой терем, велю готовить обед парадный, ведь голодный мой‑то явится, да и злой…
Она было приподнялась, но я ее остановила:
– Подожди, пожалуйста, Василиса. Я ведь тут у вас человек новый, многого не понимаю, мне растолковать многое нужно…
– Что ж тебе растолковать, сестрица милая? – Тезка глядела на меня с нетерпеливым вниманием.
– Ну, хотя бы… Хотя бы, что такое Альманах! Разве я могла предполагать, что эта фраза произведет такой ошеломительный эффект!
Василиса Прекрасная побледнела и схватилась за ворот своей сорочки так, что украшавшие его бисер и стеклярус брызгами сыпанули во все стороны. Иван вскочил и начал озираться, словно ожидал нападения на беседку каких‑то неведомых врагов. Но все было тихо.
– Ох, – отдышалась тезка. Видно, смерти нашей ты хочешь безвременно, что про такие дела без опаски говоришь!
– Ничего не понимаю, – призналась я. Мне кошка, то есть Руфина, упомянула об этом Аль…
– Молчи! Не поминай лишний раз! – простонала Василиса.
– Так мне хоть знать надо, что это такое. Василиса помолчала пару минут, видимо собираясь с духом, потом сказала:
– Ванятка, родимый, походи вокруг беседки, погляди‑посторожи, чтоб никто нашего разговору не подслушивал. А я уж растолкую жене твоей вещи тайные, чтоб она с незнания дел каких‑нибудь не наворотила.
Иван кивнул и вышел из беседки патрулировать кусты, А мне показалось, что теплый ароматный весенний воздух вдруг сменился каким‑то ледяным ветром, Словно дуло из какого‑то гигантского погреба…
– Да воскреснет Бог и расточатся врази Его! – Прекрасная Василиса принялась, встав, закрещивать всю беседку. Яко исчезает дым, да исчезнут…
Ледяной ветер действительно исчез. Василиса дочитала молитву до конца и села вплотную ко мне. Лицо ее было бледно, а глаза горели каким‑то странным огнем.
– Грешница я, сестрица названая, – сказала Прекрасная. За мои грехи и наказует меня Бог. Да только могла ли я тогда знать, что все так обернется!.. Молодая была, неразумная, а сейчас за неразумие свое расплачиваюсь. Ну, слушай по порядку повесть мою печальную. Без матери‑то я рано осталась, отец еще молод был, вот и привел он в дом мачеху с двумя детьми:
Аленкой, моей ровесницей, и малым братцем Иванушкой. Иванушку того Аленка много позже в козлика обратила, да ты, верно, о сем знаешь…
– Да, слыхала.
– Так речь сейчас не о нем. Обо мне. Сильно мне Аленка докучала. Изорвет мои платья, в избе беспорядок устроит, скотину со двора сгонит, а отцу и мачехе докладывает, что будто это все я устроила. Мачеха меня колотить примется, отец поначалу заступался, а потом и перестал… Долго я так терпела, но и всякому терпению конец приходит. Решила я сбежать из дому и пойти в служанки хоть к Бабе Яге, хоть к чернокнижнику какому, лишь бы они меня своему колдовскому ремеслу выучили, и смогла бы я Аленке противустать. Дура я тогда была, не ведала, каково опасно колдовством владеть и какой это грех великий…
Сбежала я, долго скиталась по лесам, один раз в болото забрела, чуть не увязла. И когда уж по коленки я в трясине‑то застыла, ни взад ни вперед двинуться не могу, смотрю, едет прямо сквозь деревья черный всадник на черном коне и глазами сверкает, как горящими угольями. Остановился он передо мной, глядит и молчит. А потом протянул мне копье длинное древком вперед. Я за древко ухватилась, он копье к себе рванул и махом меня из болота вытащил. Так и пошла я за ним, грязная вся да замызганная, за копье держась.
Долго ли, коротко ли шла, а только привел меня всадник тот на большую поляну. На поляне стоит изба – костями человеческими стены подперты, на крыше черепа красуются опять же человечьи, и глаза у них белым огнем светятся, так и жгут. Тут всадник исчез, а на пороге избы появился человечек невысокий в колпаке остром, звездами украшенном. Поглядел на меня и обратился в избу, за дверь:
– Мадам, сэт импосибль! К нам опять есть появиться ле пти бель фам!
А из избы голос, глухой такой да сварливый, ему отвечает:
– Охти, надоели мне энти девки! Одна хуже другой: стряпать не умеют, полы мыть не обучены, стиркой рук не марают, а туда же – в колдуньи рвутся! Не приму, гони ее в шею, Жакушка!
– Нон! Сэ нон комильфо! – произнес этот Жакушка. Я есть пожалеть ле повр пти анфан! Алле, мон анж! Иди есть сюда ко мне, дитя!
И поманил тот, в колпачке, меня рукой, войти, значит, приглашал. Я поднялась, грязь кое‑как с сарафана отряхнула и робко так на порог взошла, а порог‑то из ребер человечьих сделан!
Этот, в колпачке, завел меня в избу, а в избе просторно, ровно в палатах царских, и красота кругом неописанная: золото да серебро, да ткани дорогие! Мне‑то о ту пору нигде такого видывать не приходилось. И свет сияет на всю избу яркий‑преяркий, хоть ни лучины, ни свечечки здесь не видать. Хотела я было перекреститься, образа глазами поискала и слышу:
– Э нет, милая! Коль уж пришла сюда, про знамение крестное позабудь! Стены мне развалить хочешь?
Смотрю, встает с высокого резного кресла женщина красоты неописанной и величаво подходит ко мне. А мне страшно, и от того страха ни словечка я вымолвить не могу!
– Что ж, – заговорила тут женщина грозным басом, оглядевши меня с головы до самых пяточек. Вид у тебя самый распропащий, девушка. Что, мачеха из дому сжила?
Тут я все ей и тому господину в колпачке и рассказала. Послушали они меня и начали меж собой на иностранном языке переговариваться. Только и слышу, как она ему: «Анфан террибль! Сэт импосибль!», а тот ей будто шуршит в ответ: «Ма шер! Ма шер! Нон кон‑несанс! Комси комса!»
Поговорили они этаким манером минут десять – я стою ни жива ни мертва, думаю: сей же час они меня есть начнут, а косточками моими порожек выстелют… И тут женщина этак усмехнулась и говорит мне:
– Что ж, милая, решили мы не губить тебя понапрасну, а в обученье взять. Благодари месье Жака Мишеля Жерардина, это он о тебе меня упрашивал, поскольку отношение ко всякой даме у него самое благородное… Научим мы тебя всему, что знаем, – лишь бы ты не тупа в обучении оказалась. Да вот еще что! Нынче всякое обучение платное, а поскольку взять с тебя нечего, будешь ты нам за науку отрабатывать: полы мыть, ковры трясти, сервизы чистить пастой меловой, котлы содой оттирать. И стирать тебе тоже придется… Умеешь?
– Умею, государыня, – сказала я, и это ей понравилось.
– А хоть знаешь ли ты, к кому попала? – спросила она меня.
– Не ведаю, – ответила я.
Усмехнулась женщинами обратилась тут в старуху страшную – с клыками до пояса, с горбом, на спине, с волосьями ровно пакля.
– Вот такой, – прошамкала старуха, – я в основном здешнему люду и показываюсь. Чтоб побаивались. Потому и кличет меня население Бабой Ягой. Тут она снова в красавицу переметнулась и добавила: – Но ты меня можешь звать «сударыня», «мадам» или на крайний случай «мэм». Запомнила?
А я уж кивала и в ноги ей кланялась.
– Боишься ты сильно, – поглядела она на меня проницательно. А ум боязливый к обучению неспособен. Убираю твой страх! – И пальчиками щелкнула.
И перестала я бояться. Тут она мне показала на человека в колпачке:
– Это месье Жак Мишель Жерардин, великий маг‑чернокнижник из далекой Помиранции.