— Ничего серьезного. Но ты меня здорово обработал.
— Этого я и добивался, — заверил я его. — Дай-ка посмотрю.
Я осторожно отодвинул его руку. От света Палмер сморщился, и я увидел край назревавшего огромного синяка у него под глазом. Сам глаз был полностью закрыт, и кожа вокруг него распухла и вздулась. На щеке, по которой пришелся удар, застыли капельки крови.
— У меня нет ни лекарств, ни бинта, — сказал я. — Тебе сейчас лучше поехать домой. Я вызову такси.
— Дай мне носовой платок, — попросил Палмер. — Я ничего не вижу.
Я дал ему платок, и он подержал его у подбитого глаза, снова пытаясь подняться с колен. Я помог ему выпрямиться и почистил его костюм. Он стоял как ребенок, пока я ухаживал за ним. Я обхватил его руками, и он не отстранился. Это напоминало объятия. Похоже было, что он утратил волю к действию, капитулировал и предоставил мне инициативу. Я почувствовал, как он дрожит. Мне стало не по себе.
— Давай я налью тебе виски, — предложил я и наполнил треснутый бокал. Палмер покорно выпил.
— Грузчики уходят, — сообщила из холла Антония. — Ты не одолжишь мне денег? У меня не хватает.
Я нашел в кармане всего несколько шиллингов и обратился к Палмеру:
— Кстати, ты не мог бы ссудить мне пять шиллингов?
Он отставил бокал и, по-прежнему держа носовой платок у глаза, полез в карман пиджака. Взяв у него серебро, я отнес его Антонии. Вскоре послышались шаги спускавшихся по лестнице грузчиков. Как мне хотелось, чтобы Палмер ушел тоже!
— Я спущусь вместе с тобой, — заявил ему я. — Мы сможем поймать такси прямо у подъезда.
Он кивнул. Я надел брюки и пиджак поверх пижамы, и мы вышли. Антонии нигде не было видно. В лифте Палмер прикоснулся к глазу и прошептал, обращаясь к самому себе: «Ладно, ладно, ладно». Я вывел его на улицу, поддерживая за руку. Такси попалось нам почти сразу. Дождь немилосердно хлестал. Когда Палмер сел в машину, мы оба задумались, что же нам сказать на прощанье. Палмер вновь пробормотал:
— Ладно.
— Прости меня, — отозвался я.
— Давай в ближайшее время увидимся, — проговорил он.
— Не знаю, — уклонился я от ответа. Такси тронулось в путь.
Я снова вошел в лифт. Мне хотелось куда-нибудь забиться и поспать. Я даже не знал, осталась ли дома Антония. Я догадался, что ударил Палмера вовсе не из-за Антонии, а из-за Гонории, однако полной уверенности у меня не было. Дверь квартиры оказалась все еще широко распахнута, и я вернулся в гостиную. Антония стояла у окна. Казалось, она успокоилась. Заложив руки за спину, наклонив вперед голову, она посмотрела на меня, ее усталое лицо оживилось, на нем мелькнула шутливо-участливая усмешка. Наверное, ей понравилось, что я ударил Палмера. Если бы я набросился на него в первый день, все было бы иначе. А теперь положение изменилось, стало непохожим на прежнее. У меня появилась власть, но я не мог употребить ее с пользой.
— Ну что ж, пусть будет так, — произнесла Антония.
— Что будет так? — не понял я, сел на раскладушку и налил себе виски. Меня начало трясти.
— Ты вернул меня, — сказала Антония.
— Неужели? — переспросил я. — Хорошенькое дело.
Я выпил виски.
— О Мартин, — воскликнула Антония дрожащим голосом, — дорогой, дорогой мой Мартин!
Она подошла и упала передо мной на колени, обхватив мои ноги. Слезы потоком хлынули у нее из глаз. Я рассеянно погладил ее волосы. Мне хотелось побыть одному и решить, что дальше делать с Гонорией. Меня изумил горький парадокс: в результате моей поездки к Гонории она примирилась с Палмером, а Антония со мной.
Я вспомнил свой сон или видение — Гонория должна будет погибнуть из-за брата, а я из-за сестры. Да, вот что значат эти слова — у их связи нет продолжения. Я выпил еще немного виски.
— Мартин, ты такой близкий и родной, — проговорила Антония. — Глупо начинать с этого признания, когда мне нужно сказать тебе массу важных вещей. Но ты вел себя безукоризненно. Именно это меня и поразило! Ты знаешь, я боялась Андерсона, боялась его с самого начала. С ним я ни дня не была спокойна, все выглядело несколько насильственным, чрезмерным. Понимаешь, может быть, я бы и не ушла, если бы ты стал сопротивляться. Но, повторяю, ты вел себя замечательно, тебя не в чем упрекнуть. И мне надо было — ты так не думаешь? — попробовать самой пройти через все это и вернуться к тебе. Если бы я отказалась от этой мысли сразу, я бы мучилась, полагала бы, будто из нашей связи могло бы что-то получиться.
— Значит, ты больше не любишь Палмера? — задал я вопрос и поглядел на влажный рукав моей пижамы, высунувшийся из-под пиджака. Я промок, когда бежал за такси.
— Я кажусь тебе черствой? — продолжала Антония. — Но вчера и прошлой ночью… я даже не могу передать тебе, что это такое было. Я почувствовала, что он меня ненавидит. Знаешь, он сущий дьявол. Я думаю, любовь может быстро умереть, так же быстро, как и родиться. Я мгновенно влюбилась в Андерсона. Это была просто вспышка.
— Угу, — откликнулся я. — Все хорошо, что хорошо кончается.
Я холодно отметил, что Антония обрела былую самонадеянность. Она не сомневалась, что я хочу вернуть ее назад. В этом действительно было что-то великолепное. Но я не мог сыграть сцену торжественного примирения, которую она так мечтала увидеть.
— Мартин, — сказала Антония, все еще стоя на коленях, — ты не представляешь себе, как я рада и какое для меня облегчение, что я опять могу говорить с тобой. Хотя мы все время общались, верно? И то, что связь между нами не прерывалась, само по себе чудесно.
— Правда, это было здорово, — согласился я. — И в основном наши контакты зависели от тебя. Во всяком случае, нас больше не должны беспокоить гравюры Одюбона.
— Дорогой! — Она уткнулась лицом в мои колени, плача и смеясь.
Раздался звонок в дверь.
Хватит с меня гостей, мрачно подумал я, но отправился открывать. Мне пришла в голову дикая мысль, что это может быть Гонория. Однако я увидел Роузмери.
— Мартин, дорогой, — проговорила Роузмери своим тонким и четким деловитым голосом, как только дверь открылась на шесть дюймов. — Я пришла по поводу занавесей. Тут возникла проблема с ламбрекенами. Я не знаю, какие тебе надо — с оборками или прямые. Вот я и подумала, что мне лучше спросить тебя самого и вновь посмотреть все на месте. Значит, мебель уже привезли. Вот и хорошо. Но нужно ее переставить.
— Входи, цветочек, — отозвался я и провел ее в гостиную. У Антонии высохли слезы, она снова попудрила нос и поздоровалась с Роузмери. — Я полагаю, нам не стоит беспокоиться относительно ламбрекенов, — пояснил я сестре. — Антония и я решили снова жить вместе, так что вещи можно отправить обратно на Херефорд-сквер.
Если Роузмери и была разочарована, то воспитание позволило ей скрыть истинные чувства.
— Я так рада, так рада! — воскликнула она. Антония бросилась к ней с оживленными возгласами, и они расцеловались. А я допил виски.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
«Моя дорогая Джорджи, тебя тревожило, раздражало и, может быть, сердило мое молчание. Прости меня. Для меня это было адское время. Раньше я не знал, что существует столько видов мучений. Я изобрел несколько новых.