Притаившийся в полумраке фасад охраняли два каменных дракона, а остановившие время газовые фонари берегли воспоминания о прошлом. Войдя в кафе, посетители растворялись здесь среди теней прошлого, но не только. Счетоводы, мечтатели, начинающие гении оказывались за одним столиком с Пабло Пикассо, Исааком Альбенисом, Федерико Гарсиа Лоркой или Сальвадором Дали. Любой бродяга, заплатив за чашку кофе, мог на несколько минут почувствовать себя исторической личностью.
– Боже! Семпере, – воскликнул Барсело, увидев моего отца, – блудный сын! Чем обязан?
– Обязаны вы, дон Густаво, моему сыну, Даниелю, который только что сделал открытие.
– Тогда присоединяйтесь к нам. Сие знаменательное событие стоит отметить.
– Знаменательное? – прошептал я отцу.
– Барсело изъясняется исключительно высоким стилем, – вполголоса сказал мне отец. – Ты помалкивай, а не то он еще и не такого наговорит.
Люди за столиком потеснились, освобождая нам место, и Барсело, любивший пустить пыль в глаза, настоял на том, что угощение за его счет.
– Сколько лет отроку? – спросил он, искоса поглядывая на меня.
– Скоро одиннадцать, – гордо ответил я. Барсело лукаво улыбнулся:
– Иными словами, десять. Никогда не прибавляй себе годы, букашка, об этом позаботится сама жизнь.
Некоторые из приятелей‑библиофилов пробурчали нечто одобрительное. Барсело подозвал официанта, такого древнего, что его давно уже можно было объявить памятником старины.
– Коньяк для моего друга Семпере, да самый лучший, а для его отпрыска – молочный коктейль. Ему надо расти. И еще несколько ломтиков окорока, только не такого, как в прошлый раз, понял? Вы тут не фирма «Пирелли», чтобы резиной торговать, – грозно сказал книгопродавец.
Официант кивнул и удалился, волоча ноги и душу.
– Ну что я вам говорил? – продолжил Барсело. – Откуда взяться рабочим местам, если в этой стране не увольняют даже покойников? Вспомните Сида
Сидевшие за столом подобострастно рассмеялись.
Барсело самодовольно посмотрел на меня и достал свой кожаный бумажник. Он отсчитал сорок дуро, что по тем временам было целым состоянием, и протянул их мне. Я молча покачал головой. Барсело снова нахмурился:
– Видишь ли, алчность – один из смертных грехов, порождаемых бедностью, не так ли? Так и быть, шестьдесят дуро, и ты сможешь завести себе сберкнижку, в твоем возрасте пора подумать о будущем.
Я снова молча покачал головой. Сквозь монокль Барсело бросил разъяренный взгляд на моего отца.
– Зря вы на меня смотрите, – сказал отец, – я тут ничего не решаю.
Барсело вздохнул и стал пристально меня разглядывать:
– Послушай, малыш, чего ты хочешь?
– Я хочу знать, кто такой Хулиан Каракс и где можно найти другие его книги, если, конечно, он еще что‑нибудь написал.
Густаво тихо рассмеялся и убрал бумажник, поняв наконец, с кем имеет дело.
– Ты прямо академик! Семпере, и чем вы его только кормите? – пошутил книготорговец.
Он доверительно наклонился ко мне, и в его глазах промелькнуло нечто вроде уважения, чего еще несколько секунд назад я в них не видел.
– Давай договоримся: завтра вечером ты зайдешь в библиотеку Атенея и спросишь меня. Захвати с собой книгу, чтобы я мог хорошенько ее рассмотреть, и я расскажу тебе все, что знаю о Хулиане Караксе. Quidproquo
– Латынь, парень. Мертвых языков не существует, есть лишь заснувший разум. Иными словами, хотя и говорят, что даром только сыр в мышеловке, но ты пришелся мне по душе, и я окажу тебе услугу.
От говорливости этого человека мухи на лету дохли, но я смутно чувствовал, что, если хочу добыть сведения о Хулиане Караксе, мне лучше поддерживать с ним добрые отношения. Я деланно улыбнулся, изображая восторг перед его изысканной речью и латинизмами.
– Помни: завтра в Атенее, – провозгласил Барсело. – Не забудь прихватить книгу.
– Хорошо.
Разговор мало‑помалу растворился в ученых беседах библиофилов, которых волновали документы, найденные в подвалах Эскориала, из коих следовало, что, возможно, дон Мигель де Сервантес – всего лишь псевдоним, за которым скрывалась некая чуть ли не покрытая шерстью женщина из Толедо. Барсело отстраненно молчал, не принимая участия в споре, и почему‑то пристально, с загадочной улыбкой, следил за мной через стекло монокля. А может, он смотрел на книгу, которую я крепко держал в руках.
2
В то воскресенье облака сползли с неба на землю, улицы плавились в горячем тумане, так что потели даже градусники на окнах. В разгар жары, когда перевалило за тридцать, сжимая книгу под мышкой и то и дело утирая пот со лба, я отправился на улицу Кануда, в Атеней, где Барсело назначил мне встречу. Атеней был – и до сих пор остается – одним из тех уголков Барселоны, где девятнадцатый век до сих пор еще не получил извещения о том, что отправлен в отставку. Парадная каменная лестница вела к легким ажурным перекрытиям, галереям и читальным залам, где приметы прогресса, такие, как телефон, вечная спешка или часы на запястье, казались футуристским анахронизмом. Привратник – а может, то была всего лишь одетая в униформу статуя – никак не отреагировал на мое появление. Я поднялся на один этаж, благословляя лопасти вентилятора, еле слышно шелестевшего над сомлевшими читателями, которые, похожие на подтаявшие льдинки, дремали на своих книгах и тетрадях.
Силуэт дона Густаво Барсело отчетливо вырисовывался на фоне больших стеклянных окон, выходивших во внутренний дворик. Несмотря на почти тропическую жару, букинист был как всегда щегольски одет; его монокль поблескивал в полумраке, как монета на дне колодца. Рядом с ним я различил закутанную в белое покрывало фигуру, похожую на заиндевевшего ангела.