Так потешались в Любиче Кмициц и дикая его ватага.
ГЛАВА III
Следующие несколько дней пан Анджей был ежедневным гостем в Водоктах и каждый раз возвращался все больше млея от любви и восторга. Он и
товарищам превозносил свею Оленьку до небес, пока в один прекрасный день не сказал им:
- Милые мои барашки, сегодня поедете на поклон, а потом мы уговорились с панной Александрой съездить всем в Митруны, на санях в лесу
покататься и посмотреть третье наше поместье. В Митрунах панна Александра будет нас радушно принимать, ну а вы тоже ведите себя пристойно,
смотрите, искрошу, если кто оплошает...
Кавалеры с радостью бросились одеваться, и вскоре четверо саней везли удалых молодцов в Водокты. Кмициц сидел в первых, очень красивых
санях в виде серебристого медведя. Везла их калмыцкая тройка, захваченная в добычу, в пестрой упряжи с лентами и павлиньими перьями, по
смоленской моде, которую смоляне переняли от восточных своих соседей. Кучер правил, сидя в медвежьей шее. Пан Анджей в бархатной зеленой бекеше
на соболях, с золотыми застежками и в собольем колпачке с цапельными перьями, был весел, игрив. Вот что толковал он сидевшему рядом с ним
Кокосинскому:
- Послушай, Кокошка! Покуролесили мы в эти вечера сверх всякой меры, особенно в первый вечер, когда досталось и черепам и портретам. А с
девками и того хуже. Вечно это черт Зенд подстрекнет, а потом кому все отзовется? Мне! Боюсь, как бы люди болтать не стали, ведь о моем добром
имени речь идет.
- Можешь на нем повеситься, больше оно, как и наше, ни на что не годится.
- А кто в том повинен, как не вы? Помни, Кокошка, через вас и оршанцы считали меня мятежной душой и зубы точили об меня, как ножи об
оселок.
- А кто пана Тумграта по морозу прогнал, привязавши к коню? Кто зарубил того поляка из Короны, который спрашивал, ходят ли оршанцы уже на
двух ногах или все еще на четырех? Кто изувечил панов Вызинских, отца и сына? Кто разогнал последний сеймик?
- Сеймик я разогнал свой, оршанский, это дело домашнее. Пан Тумграт, умирая, отпустил мне вину, а что до прочего, то нечего мне глаза
колоть, драться на поединке может и самый невинный.
- Я тебе тоже не про все сказал и про сыск по двум делам не напомнил, что ждет тебя в войске.
- Не меня, а вас, потому я только в том повинен, что позволил вам грабить обывателей. Но довольно об этом. Заткни глотку, Кокошка, и словом
не обмолвись обо всем этом Оленьке: ни о поединках, ни особенно о стрельбе по портретам да о девушках. Откроется что, я вину на вас взвалю. Я уж
челядь упредил, пикни только кто, ремни велю из спины кроить.
- Ты уж, Ендрусь, и обротать себя дай, коли так своей девушки боишься. Дома ты был другой. Вижу я, вижу, быть бычку на веревочке, а это ни
к чему! Один древний философ говорит: “Не ты Кахну, так Кахна тебя!” Попался ты уже в сети.
- Дурак ты, Кокошка! А с Оленькой и ты с ноги на ногу станешь переминаться, как ее увидишь, другой такой разумницы не сыщешь. Что хорошо,
она тут же похвалит, что худо, не замедлит осудить, она по совести судит, и на все у нее своя мера. Так ее покойный подкоморий воспитал.
Захочешь перед ней удаль свою показать, похвастаешься, что закон попрал, так тебе же самому потом стыдно будет: она тотчас скажет тебе, что
достойный гражданин не должен так поступать, что это против отчизны.
Скажет, а тебе будто кто оплеуху дал и даже чудно станет, как ты раньше
этого не понимал. Тьфу! Срам один! Набезобразничали мы, страшное дело, а теперь вот и хлопай глазами перед невинной и честной девушкой... Хуже
всего эти девки!
- И вовсе не хуже. Я слыхал, что в здешних околицах шляхтянки кровь с молоком, и похоже, совсем не кобенятся.
- Кто тебе это говорил? - живо спросил Кмициц.
- Кто говорил? Да кто же, как не Зенд! Вчера он объезжал пегого скакуна и заехал в Волмонтовичи; только по дороге проехал, но увидал много
девушек, они от вечерни шли. “Думал, говорит, с коня упаду, такие чистенькие да пригожие”. И на какую ни взгляни, так сейчас все зубы тебе и
покажет. И не диво! Шляхтичи, кто покрепче, все в Россиены ушли, вот девкам одним и скучно.
Кмициц толкнул товарища кулаком в бок.
- Давай, Кокошка, как-нибудь вечерком съездим, будто заблудились, а?
- А как же твое доброе имя?
- Ах, черт! Помолчал бы! Ладно, поезжайте одни, а лучше и вы не ездите! Шуму много будет, а я со здешней шляхтой хочу жить в мире, потому
покойный подкоморий назначил их опекунами Оленьки.
- Ты говорил об этом, только я не хотел верить. Откуда у него такая дружба с сермяжниками?
- Он ходил с ними воевать, я еще в Орше слыхал, как он говорил, что у этих лауданцев храбрость в крови. Сказать по правде, Кокошка, и мне
поначалу было удивительно, - старик их прямо как стражу приставил ко мне.
- Придется тебе подлаживаться к ним, в ножки кланяться.
- Да прежде их чума передушит! Помолчи уж, не гневи меня! Они мне будут кланяться и служить. Кликну клич - и хоругвь готова.
- Только кто-то другой будет ротмистром в этой хоругви. Зенд говорил, будто есть тут у них какой-то полковник. Забыл, как его звать...
Володыёвский, что ли? Он под Шкловом ими командовал. Здорово, говорят, они дрались, но их же там и посекли!
- Слыхал я про какого-то Володыёвского, славного солдата... А вот и Водокты уж видно!
- Эх, и хорошо живется людям в этой Жмуди, - страх, какой тут всюду порядок. Старик, видно, был ретивый хозяин. И усадьба, я вижу,
прекрасная. Неприятель их тут не так часто палит, вот и строиться можно.
- Думаю, вряд ли успела она узнать об этих безобразиях в Любиче, - уронил словно про себя Кмициц. Затем он обратился к товарищу: -
Приказываю тебе, Кокошка, а ты еще раз повтори всем прочим, что вести себя здесь надо пристойно. Пусть только кто позволит себе невежество, ей-
ей, искрошу!
- Ну, и оседлала же она тебя!
- Оседлала не оседлала, тебе до этого дела нет!
- Не гляди на невест, тебе дела до них нет! - невозмутимо сказал Кокосинский.
- Ну-ка щелкни бичом! - крикнул кучеру Кмициц.
Кучер, стоявший в шее серебристого медведя, размахнулся бичом и щелкнул весьма искусно, другие кучера последовали его примеру, и под
щелканье бичей санки весело и лихо подкатили к усадьбе, словно поезд на масленой.
Сойдя с саней, все вошли сперва в небеленые сени, огромные, как амбар, откуда Кмициц проводил свою ватагу в столовый покой, убранный, как и
в Любиче, звериными черепами. Тут все остановились, пристально и любопытно поглядывая на дверь в соседний покой, откуда должна была появиться
панна Александра.