Можешь кончить меня, когда захочешь!
- А я не за тем сюда приехал...
- Ты либо дьявол, либо талисманом владеешь. Видит бог, не до похвальбы мне сейчас, вроде с того света воротился, но до встречи с тобой я
всегда думал: коли не первый я рубака на всю Речь Посполитую, так второй. А меж тем слыхано ли дело! Да, когда бы ты захотел, я бы не отразил и
первого твоего удара. Скажи мне, где ты так обучился?
- И способности были природные, - ответил пан Михал, - да и отец сызмальства приучал, не раз он говаривал мне: “Неказист ты уродился, коли
не станут люди тебя бояться, так будут над тобою смеяться”. Ну, а доучился я уж в хоругви, когда служил у воеводы русского. Были там рыцари,
которые смело могли выйти против меня.
- Неужто были такие?
- Как не быть, были. Пан Подбипента, литвин, родовитый шляхтич, он в Збараже сложил голову, - упокой, господи, его душу! Такой он был
непомерной силы, что от него нельзя было прикрыться: он и прикрытие проткнет, и тебя проколет. Потом еще Скшетуский, сердечный друг мой и
наперсник, ты о нем, наверно, слыхал.
- Как же, как же! Это ведь он вышел из Збаража и прорвался сквозь толпу казаков. Кто о нем не слыхал!.. Так ты вот из каких?! И в Збараже
был?.. Хвала и честь тебе! Погоди-ка!.. А ведь я и о тебе слыхал у виленского воеводы. Тебя ведь Михалом звать?
- Да, я Ежи Михал, но святой Ежи только огненного змея зарубил, а Михал предводитель всего небесного воинства и столько одержал побед над
легионами бесов, что я предпочитаю иметь его своим покровителем.
- Что верно, то верно, далеко Ежи до Михала. Так это ты тот самый Володыёвский, о котором говорили, что он зарубил Богуна?
- Я самый.
- Ну, от таковского не обидно получить по башке. Дай-то бог, чтобы мы стали друзьями. Правда, ты меня изменником назвал, но тут ты ошибся.
При этих словах Кмициц поморщился так, точно у него снова заныла рана.
- Каюсь, ошибся, - ответил Володыёвский. - Но не от тебя узнаю я, что ты не изменник, люди твои мне это сказали. Знай же, иначе я бы к тебе
не приехал.
- Ну и языки же чесали тут, ну и чесали! - с горечью произнес Кмициц. - Будь что будет. Каюсь, не один грех на моей совести, но и люди
здешние худо меня приняли.
- Ты больше всего повредил себе тем, что спалил Волмонтовичи да увез панну Биллевич.
- Вот они и жмут меня жалобами. Лежат уж у меня повестки. Не дадут мне, больному, поправиться. Это верно, что я спалил Волмонтовичи и людей
там порубил; но бог мне судья, коли сделал я это по самовольству. В ту самую ночь, перед пожаром, я дал себе обет: со всеми жить в мире,
расположить к себе сермяжников, даже в Упите ублажить сиволапых, потому там я тоже очень насвоевольничал. Воротился домой, и что же вижу?
Товарищи мои, как волы, зарезаны, лежат под стеной! Как узнал я, что все это Бутрымы сотворили, бес в меня вселился, жестоко я им отомстил. Ты
не поверишь, если я скажу тебе, за что их зарезали. Я сам дознался об этом от одного из Бутрымов, которого в лесу поймал: их за то зарезали, что
они в корчме хотели поплясать с шляхтянками! Кто бы не стал мстить за такое?
- Милостивый пан, - воскликнул Володыёвский, - это верно, что с твоими товарищами жестоко расправились, но шляхта ли их убила? Нет! Убила
их та недобрая слава, которую они привезли с собою, - ведь честных солдат никто не стал бы убивать, если бы им вздумалось пуститься в пляс!
- Бедняги! - говорил Кмициц, следуя за ходом своих мыслей.
- Когда я лежал здесь в горячке, они каждый вечер входили вон в ту дверь, из
того покоя. Как наяву, видел я их у своей постели, синих, изрубленных. “Ендрусь, - стонали они, - дай на службу за упокой души усопших, ибо
тяжкие терпим мы муки!” Говорю тебе, у меня волосы вставали дыбом, в доме от них даже серой пахло... На службу я уж дал, только бы это помогло
им!
На минуту воцарилось молчание.
- А теперь про увоз, - продолжал Кмициц. - Никто тебе не мог сказать, что она мне жизнь спасла, когда за мною гналась шляхта, но потом
велела пойти прочь и не показываться ей на глаза. Что же мне еще оставалось?!
- Все равно татарский это обычай.
- Ты, верно, не знаешь, что такое любовь и до какого отчаяния может дойти человек, когда потеряет то, что любил больше всего на свете.
- Это я-то не знаю, что такое любовь? - в негодовании воскликнул Володыёвский. - Да с тех пор, как я начал носить саблю, я всегда был
влюблен! Правда, subiectum <Предмет (лат.).> менялся, ибо никогда мне не платили взаимностью. Когда б не это, на свете не было б верней Троила,
чем я.
- Что это за любовь, коли subiectum менялся! - сказал Кмициц.
- Тогда я расскажу тебе одну историю, которой сам был свидетелем. После того как началась война с Хмельницким, Богун, который теперь, после
смерти Хмельницкого, пользуется у казаков самым большим почетом, похитил у Скшетуского девушку, которую тот любил больше жизни, княжну Курцевич.
Вот это была любовь! Все войско плакало, глядя, как убивается Скшетуский. Лет двадцать с небольшим было ему, а борода у него вся побелела. А
знаешь ли ты, что он сделал?
- Откуда же мне знать?
- В годину войны, когда отчизна была унижена и грозный Хмельницкий праздновал победу, он и не подумал пойти на поиски девушки. Страдания
свои принес на алтарь богу и под начальством Иеремии сражался во всех битвах, а под Збаражем покрыл себя такой великой славою, что и теперь имя
его все повторяют с уважением. Сравни же, милостивый пан, его поступок и свой, и ты поймешь разницу.
Кмициц молчал, покусывая ус.
- И бог вознаградил Скшетуского, - продолжал Володыёвский, - вернул ему девушку. Сразу же после битвы под Збаражем они поженились и уже
троих детей родили, хотя он не перестал служить. А ты, чиня усобицу, помогал тем самым врагу и сам чуть не лишился жизни, не говоря уж о том,
что дня два назад мог навсегда потерять невесту.
- Как так? - садясь на постели, воскликнул Кмициц. - Что с ней случилось?
- Ничего с ней не случилось, только нашелся кавалер, который просил у нее руки и желал взять ее в жены.
Кмициц страшно побледнел, запавшие глаза его сверкнули гневом. Он хотел встать, даже на минуту сорвался с постели и крикнул:
- Кто он, этот вражий сын? Христом-богом молю, говори!
- Я! - ответил Володыёвский.
- Ты? Ты? - в изумлении спрашивал Кмициц. - Как же так?
- Да вот так.
- Предатель! Это тебе так не пройдет!.. И она - Христом-богом молю, говори все! - она приняла твое предложение?
- Наотрез отказала, не раздумывая.
На минуту воцарилось молчание. Кмициц тяжело дышал, впившись глазами в Володыёвского.
- Почему ты называешь меня предателем? - спросил тот у него.