Миша пообещал заплатить за работу из своего кармана, а геологи дали подписку сохранить в тайне все, что намеряют. Умные приборы не обнаружили ничего опасного, а Шестакову пришлось продать телевизор.
Дольше всего продержалась версия об изобретательных террористах. Мишка с Толиком обшарили каждый сантиметр вестибюля станции “Гражданский проспект” (по статистике, на эту станцию приходилось больше всего несчастных случаев), буквально на пузе проползли всю платформу, ничего мало‑мальски похожего на источник отравляющих газов не нашли.
Идея с крысами принадлежала Толику. Почему мы так за нее уцепились? Да, наверное, потому, что ничего другого не оставалось. Крысу видели пятеро потерпевших за несколько минут до происшествия (из них двое пассажиров и трое работников метрополитена). Вот потому‑то и катался Мухин почти каждый день (это зависело от их охотничьей удачи) в СЭС с упакованной в лед очередной убитой тварью. Чем страшно раздражал тамошних лаборанток, которые смутно понимали, чего от них хотят (от “них” – это и от лаборанток, и от крыс).
Каждый шаг этих почти пятимесячных мучений и исканий был тщательно запротоколирован и занесен в черную папку. Чинно лежали там отпечатанные на фирменных бланках, а встречались и просто черкнутые на листке из блокнота свидетельские показания, типа: “… Я ничего не видела, пока меня не ударили по голове…” Вот только официальное заключение из психоневрологического диспансера о своей полной вменяемости Миша папке не доверял, а носил во внутреннем кармане, рядом с паспортом. И иногда, под особо хреновое настроение, вынимал и перечитывал – вместо аутотренинга.
Ну и стиль у нашего эрудита! Это он специально, за то, что голодом морят.
Миша демонстративно снял крышку с кастрюли и начал медленно накладывать макароны. Толик продолжал распинаться. Но когда на солидный макаронный холм была положена вторая котлета, сдался.
– Хорошо. Вкратце так: результат, как обычно, нулевой. Но я нашел очень хорошего специалиста. Он заинтересовался нашей проблемой и готов помогать. Совершенно без‑воз‑мезд‑но. То есть даром. Дай котлету.
Миша, для виду, поколебался и поставил тарелку перед напарником. Вот кого надо снимать в рекламе макарон. Не раскрашенных супермоделей, у которых в глазах сквозит ужас при виде мучных изделий, а простого голодного русского парня Толю Мухина. Вот где радость жизни и здоровые инстинкты. Несмотря на бешеную скорость, Толик ел красиво и оч‑чень аппетитно. Миша чуть было не пожадничал, но предчувствие удачи и исходящий от напарника сильный запах аптеки помогли это преодолеть.
– Фу‑у‑у, – наконец блаженно выдохнул Мухин и тут же начал рассказывать.
Человек, с которым Толик познакомился на санэпидстанции, не был ни профессором, ни даже кандидатом наук. Уж лет двадцать, как он довольствовался должностью младшего научного сотрудника в Институте цитологии. Крысы были его работой, хобби, страстью – чем хочешь назови.
– Понимаешь, Миха, он мне так сразу понравился! Я ему все и выложил. Ты бы видел, как у него глаза загорелись! Как прожектора! – Толя взмахнул руками, видимо пытаясь избразить что‑то большое и сияющее, и чуть не смахнул со стола сахарницу. – А потом как начал вопросами сыпать… Мы с ним прямо к нему в лабораторию поехали. Это рядом с Политехом… Оборудование там у него… Мишка, это то, что нам нужно! А СЭСу твоему – только глистами заниматься!
– Почему моему? – обиделся Шестаков. – К тому же СЭС не “он”, а “она”.
– Что? – Толик на мгновение задумался. – А! Ну да, фиг с ней. Короче, завтра мы встречаемся в час дня у нашей двери. Молодец я?
– Молодец. А у какой нашей двери?
– Шестаков, ты к вечеру тупеешь! У двери подсобки, в метро! Еще вопросы есть?
– Есть. Как его зовут хоть?
– Ха! Так это же самое смешное! Я тебе по телефону сказал: СССР!
– То есть?
– Нашего крысиного академика зовут Савелий Сергеевич Струмов‑Рылеев. Сокращенно – СССР! Понял?
– Сам придумал?
– Нет, это он так представился. Я у тебя переночую?
* * *
Савелий Сергеевич пришел на встречу в музейного вида совдеповских джинсах, туристских ботинках и выгоревшей штормовке с огромным карманом на животе. “Кажется, такие в альпинистской среде называют “кенгурятниками”, – вспомнил Миша. Из отдаленных студенческих времен вдруг всплыла застарелая неприязнь к туристам, и Шестаков сразу решил, что СССР ему не понравится. Толик, наоборот, суетился вокруг Струмова‑Рылеева. Подвинул единственный стул, зачем‑то предложил кофе, которого у них в подсобке никогда не водилось, и вызвался провести, как он выразился, “маленькую экскурсию по местным катакомбам”. Профессор (Миша понял, что это прозвище, с легкой руки Мухина, так и останется за Савелием Сергеевичем) удивленно поднял бровь и от экскурсии отказался.
– Михаил… – вопросительно начал он.
– Можно без отчества. – Шестаков постарался не передразнивать церемонные интонации СССР.
– Я бы хотел, если можно, еще раз услышать от вас, в чем, собственно, состоит проблема. Ваш коллега, – сдержанный поклон в сторону Мухина, – вкратце сообщил мне, что вы интересуетесь крысами…
Теперь Миша сообразил, что Струмов‑Рылеев дико напоминает ему профессора Преображенского в исполнении Евгения Евстигнеева. И зачем только Толик притащил сюда этого зануду?
В этот момент он поймал ошалелый взгляд Мухина.