Первый, с кем разговаривал Роджер, Дональд Фрэнсис, высокий, крепкий, хромой негр с бельмом на глазу, так волновался и глядел так недоверчиво, что сразу стало ясно — толку не будет. Он отвечал односложно и все обвинения отверг. По его словам получалось так, что в „Чоррере“ управляющие, служащие и „даже дикари“ живут душа в душу. Никогда никаких трений, не говоря уж о насилии. Видно было, что Фрэнсиса как следует поднатаскали в отношении того, что отвечать комиссии и как вести себя с нею.
Роджер обливался потом. То и дело отпивал по глоточку воды. Неужто и от прочих бесед проку будет так же мало, как и от этой? Но нет: Филипп Берти Лоуренс, Сифорд Гренич и Стэнли Сили — в особенности последний, — преодолев и первоначальный страх и услышав, что Роджер от имени британского правительства обещает отправить их в Барбадос, заговорили, выложили все, обвиняя всех, и себя — в том числе, с такой едва ли не исступленной яростью, словно торопились снять грех с души. Стэнли Сили уснащал свое повествование такими подробностями, приводил такие примеры, что на Роджера при всей его опытности в отношении разнообразных зверств временами накатывала дурнота — кружилась голова, трудно становилось дышать. Когда Стэнли завершил свой рассказ, была уже глубокая ночь. Гуд ночных насекомых казался оглушительным, словно мириады их слетелись сюда, кружились над ним. Роджер и надсмотрщик сидели на деревянной скамье на террасе, примыкавшей к спальне. Курили, вытягивая сигареты из одной пачки. Темнота сгущалась, и Роджер уже не видел лица этого маленького мулата, а лишь абрис его головы и мускулистых плеч. Стэнли рассказал, что провел в „Чоррере“ немного времени: до этого работал на фактории в Абиссинии, был правой рукой управляющих Абелярдо Агеро и Аугусто Хименеса, а еще прежде — в „Матансасе“ помогал Армандо Норманду. Они замолчали надолго. Роджер чувствовал, как в щеки, в шею и руки впиваются москиты, но не было сил отогнать их.
Внезапно он понял, что Сили плачет, закрыв лицо руками. Роджер увидел — от медленных рыданий раздувается его грудь, и глаза блестят слезами.
— Ты верующий? — спросил он. — В церковь ходишь? Молишься?
— В детстве, наверно, ходил… — простонал в ответ мулат. — Крестная водила по воскресеньям… там, в Сен-Патрике, где я родился. А сейчас — и не знаю.
— Я спрашиваю потому, что лучше всего тебе поможет, если поговоришь с Богом. Не помолишься, а поговоришь. Попробуй. Так же откровенно, как ты со мной говорил. Расскажи ему, что чувствуешь, почему плачешь. И он тебе поможет в любом случае лучше, чем я. Ибо я не знаю, чем тебе помочь. Я так же растерян, как и ты, Стэнли.
Сили, Лоуренс и Сифорд Гренич согласны были повторить свои показания перед членами комиссии и, более того, — перед сеньором Хуаном Тисоном.
Роджер вошел в свою комнату, зажег масляную лампу, снял сорочку, вымыл грудь, подмышки, лицо. Ему очень хотелось принять душ, но для этого пришлось бы спускаться на двор, а там — он знал — его опять поедом будут есть москиты, ночью прибавлявшие и в числе, и свирепости.
Потом он отправился ужинать на первый этаж, в столовую, тоже освещенную масляными лампами. Тисон и члены комиссии стоя пили тепловатый разведенный виски, покуда трое-четверо полуголых индейцев-слуг ставили на стол рыбу жареную и печеную, маниоку, бататы, маисовую муку, которой здесь по заимствованному у бразильцев обычаю принято было посыпать каждое кушанье. Еще несколько туземцев отгоняли мух соломенными опахалами.
— Ну, как поговорили с барбадосцами? — спросил Хуан Тисон, протягивая ему стакан виски.
— Лучше, чем ожидал, сеньор Тисон. Я, честно сказать, думал — они побоятся откровенничать. Оказалось — наоборот. Трое выложили мне все как на духу.
Я, честно сказать, думал — они побоятся откровенничать. Оказалось — наоборот. Трое выложили мне все как на духу.
— Надеюсь, вы и мне поведаете, что там у нас не слава богу, — полушутя, полусерьезно проговорил Тисон. — Компания желает исправить свои промахи. Это всегдашняя политика сеньора Араны. Ну хорошо, вы, наверно, порядком проголодались? Прошу к столу!
Все расселись и принялись накладывать себе еду. Члены комиссии весь день осматривали службы „Перувиан Амазон компани“ и с помощью Бишопа беседовали с сотрудниками контор и складов. Все выглядели усталыми и к застольным разговорам были не склонны. Роджер глядел на них и спрашивал себя, оказались ли их впечатления столь же гнетущими, как у него?
Хуан Тисон предложил французского вина, но, вняв его предупреждению, что из-за сложностей перевозки и из-за климата оно доходит до здешних мест взболтанным, а порой даже и скисшим, все предпочли и дальше пить виски.
Спустя некоторое время Роджер, поглядев на прислуживающих за столом индейцев, сказал:
— Я заметил у многих — и у мужчин, и у женщин — рубцы на спинах, ягодицах и бедрах. Взять, к примеру, хоть эту девушку. Сколько обычно ударов они получают при телесном наказании?
В наступившей тишине шипение масла в светильниках и жужжание насекомых стало слышней. Серьезные глаза присутствующих обратились к Тисону.
— Эти шрамы чаще всего остаются от насечек, которые они наносят себе сами, — не без досады ответил он. — Вы сами знаете, в их племенах существуют довольно варварские обряды инициации — продырявливают себе щеки, губы, уши, носы, а потом вставляют туда всякого рода кольца, звериные зубы и прочее. Нет, я не могу утверждать, что надсмотрщики никогда не нарушают инструкций компании и не пускают в ход кнуты. Однако наши правила категорически запрещают физическое наказание.
— Я спрашивал не об этом, сеньор Тисон, — извиняющимся тоном сказал Кейсмент. — А о том, почему при таком обилии рубцов и шрамов не видел ни одного туземца, помеченного торговым знаком „Перувиан Амазон компани“.
— Не понимаю, о чем вы, — сказал Тисон и положил вилку.
— Барбадосцы объяснили мне, что многих туземцев метят буквами К и А, что значит — „Дом Араны“. Ставят тавро, как на коров, свиней, лошадей. Иногда выжигают огнем, иногда вырезают ножом. Чтобы не удрали и чтобы их не украли колумбийские добытчики. А те и сами не гнушаются этим. Так вот, я и говорю, что здесь пока никого не видел с этими буквами. Где эти люди, сеньор? Куда подевались?
Хуан Тисон внезапно утерял свой лоск и вальяжность. Он побагровел и затрясся от негодования.
— Я не позволю говорить со мной в таком тоне! — воскликнул он, мешая английские слова с испанскими. — Я прибыл сюда помогать вам, а не выслушивать насмешки!
Роджер Кейсмент невозмутимо наклонил голову.
— Прошу прощения, я не хотел вас обидеть, — сказал он спокойно. — В Конго мне доводилось видеть зверства, о которых язык не повернется рассказать, но такого, чтобы людей клеймили, как скотину, я пока не видал. Впрочем, уверен, вы не виновны в подобном.
— Разумеется, не виновен и не могу нести никакой ответственности! — вновь возвышая голос, отвечал Тисон. Он был просто вне себя: бурно жестикулировал и вращал глазами. — Если что-то в этом роде и происходит, то компания тут ни при чем! Разве не видите, куда вы попали, сеньор Кейсмент? Здесь царит полное безначалие — нет ни полиции, ни суда, ни какой иной власти! А те, кто здесь работает, — люди не то что необразованные, но зачастую и просто неграмотные, люди грубые, крутого нрава, искатели приключений, огрубевшие в сельве. Порой они совершают поступки, пугающие цивилизованного человека.