Потом передал отцу говяжью печень и вытер руки о фартук.
Я кивнула, глядя на его руки — лунки ногтей были заполнены кровью.
Придется, наверное, к этому привыкать, подумала я.
Теперь я каждый день ждала похода на рынок с еще большим нетерпением, чем уборки мастерской. И страшилась его тоже. Особенно я боялась того момента, когда Питер-младший поднимал на меня глаза. Я вглядывалась в них — узнал ли он что-нибудь? Мне хотелось узнать о своих родителях и сестре, но пока я не знала, я могла надеяться.
Прошло несколько дней. Каждый день я или покупала мясо у них в палатке, или проходила мимо после того, как побывала в рыбном ряду. Питер каждый раз просто качал головой. Но вот наступил день, когда он глянул на меня и отвел глаза. Я знала, что он мне скажет. Я только не знала, кто из них троих заболел.
Мне пришлось подождать, пока Питер не кончил обслуживать нескольких покупателей. У мня кружилась голова, и я даже хотела сесть на пол, но он был забрызган кровью.
Наконец Питер-младший снял фартук и подошел ко мне.
— Заболела ваша сестра Агнеса, — тихо сказал он. — Ей очень худо.
— А мои родители?
— Они пока здоровы.
Я не стала спрашивать, какой ценой ему удалось это узнать.
— Спасибо, Питер, — прошептала я, впервые назвав его по имени.
В его глазах я увидела сочувствие. И то, чего я боялась, — надежду.
В воскресенье я решила навестить брата. Я не знала, известно ли ему о карантине и о болезни Агнесы. Я рано вышла из дому и прошла пешком до его фабрики, которая стояла за городской стеной недалеко от Роттердамских ворот. Когда я пришла, Франс еще спал. Женщина, которая открыла мне калитку, засмеялась, когда я спросила, могу ли я повидать брата.
— Он еще не скоро встанет, — сказала она. — Подмастерья в воскресенье спят чуть не до вечера. Это у них выходной.
Мне не понравилось то, что она сказала и каким тоном она это сказала.
— Пожалуйста, разбудите его. Скажите, что к нему пришла сестра.
Мой требовательный тон напомнил то, как говорила со мной Катарина.
Женщина подняла брови:
— Вот уж не думала, что Франс происходит из семьи, так высоко сидящей на троне, что им можно заглянуть в ноздри.
Она ушла. Мне было неясно, собирается она будить Франса или нет. Я присела на низкую ограду и стала ждать. Мимо меня прошла собравшаяся в церковь семья. Дети — две девочки и два мальчика — бежали впереди родителей, как, бывало, делали и мы. Я смотрела им вслед, пока они не исчезли из виду.
Наконец появился Франс, протирая заспанные глаза.
— Грета, это ты? — воскликнул он. — Я не понял, кто пришел — ты или Агнеса. Но Агнесу, наверное, так далеко одну не отпустили бы.
Он ничего не знает. Скрывать бесполезно. Я даже не смогу смягчить удар.
— Агнеса заболела чумой, — выпалила я. — Ее жизнь и жизни наших родителей в руках Господа Бога.
Франс перестал протирать глаза.
— Агнеса? — переспросил он, словно не понимая. — Откуда ты это знаешь?
— Мне помогли узнать.
— Ты их не видела?
— Там объявлен карантин.
— Карантин? И как давно?
— Дней десять.
Франс сердито покачал головой:
— А я ничего и не знал. На этой фабрике вкалываешь с утра до вечера и, кроме белых плиток, ничего не видишь. Я тут с ума сойду.
— Сейчас надо думать не о себе, а об Агнесе.
Франс понуро опустил голову. Я не видела его несколько месяцев, и за это время он сильно вырос. И у него стал ниже голос.
— Франс, ты ходишь в церковь?
Он пожал плечами.
Больше говорить на эту тему я не решилась и вместо этого сказала:
— Я хочу за них помолиться. Пойдешь со мной?
Он не хотел идти в церковь, но я его уговорила — мне была невыносима мысль, что я опять окажусь одна в незнакомой церкви. Мы нашли церковь недалеко от фабрики, и хотя служба не принесла мне особого утешения, я молила Бога уберечь нашу семью.
После службы мы с Франсом погуляли по берегу реки Схи. Мы почти не разговаривали, но каждый из нас знал, о чем думает другой. На людской памяти от чумы еще никто не выздоравливал.
Однажды утром, отпирая для меня дверь мастерской, Мария Тинс сказала:
— Ладно, девушка. Можешь сегодня расчистить этот угол. — Она показала на тот угол, в котором позировала миссис Рейвен. — Все вещи со стола сложи в сундуки в кладовке — кроме миски и пуховки Катарины. Я заберу их с собой.
Она прошла через комнату и сняла со стола два предмета, которые я столько недель аккуратно ставила на место.
Увидев мое лицо, Мария Тинс рассмеялась:
— Не удивляйся — он закончил картину. Все это ему больше не нужно. Когда закончишь уборку, вытри пыль со всех стульев и поставь их у среднего окна. И открой все ставни.
Она ушла, держа в руках миску.
Без миски и пуховки стол неузнаваемо изменился. Письмо, синяя ткань и глиняный фарфоровый горшочек потеряли всякий смысл — словно их случайно бросили на стол. И все равно мне не хотелось убирать их с прежнего места.
Я оттягивала эту минуту всеми способами: открыла ставни, от чего комната стала светлей и непохожей на себя. Потом я вымыла пол и стерла пыль со всех предметов, кроме стола. Некоторое время я смотрела на картину, стараясь понять, что в ней означало завершение работы. Я уже несколько дней не видела в ней никаких изменений.
Так я и стояла, ломая голову, когда вошел он.
— Ты еще не закончила уборку, Грета? Поспеши. Я пришел, чтобы помочь тебе передвинуть стол.
— Извините, что я замешкалась, сударь. Просто… — его, казалось, удивило, что я хотела что-то возразить, — только я так привыкла к этим предметам, что просто нет могу заставить себя сдвинуть их с места.
— Вот что? Тогда я тебе помогу.
Он взял со стола синюю ткань и передал ее мне. У него были очень чистые руки. Я взяла ткань, не касаясь его рук, и подошла к окну, чтобы ее вытряхнуть. Потом я сложила ее и положила в сундук в кладовке. Когда я вернулась, он уже убрал со стола конверт и черный горшочек. Мы переставили стол к боковой стене, и я выстроила стулья возле среднего окна. Он тем временем передвинул мольберт с картиной в угол, который раньше служил фоном для картины.
Как странно было видеть картину на месте декорации. Все было странно — эти внезапные перемены и передвижения после многих недель неподвижности и покоя. Это было совсем на него не похоже. Но я его ни о чем не спросила. Мне хотелось посмотреть на него, попробовать догадаться, что он думает, но я смотрела только на веник, которым подметала скопившуюся в углу пыль.
Он ушел, и я быстро закончила уборку — у меня пропало всякое желание задерживаться в мастерской. Мне тут стало не по себе.
Вечером пришли Ван Рейвен с женой. Мы с Таннеке сидели на скамейке, и она показывала мне, как чинить кружевные манжеты. Девочки ушли на Рыночную площадь и запускали змея возле Новой церкви. Нам их было видно со скамейки. Мартхе держала конец хвоста, а Корнелия тянула за бечевку, чтобы поднять змея в воздух.
Я увидела чету Ван Рейвенов издалека. Когда они подошли поближе, я узнала ее по портрету и моей единственной встрече с ней, а ее мужем оказался тот самый усатый мужчина с белым пером в шляпе и угодливой улыбкой, который однажды проводил ее до нашей двери.
— Посмотри, Таннеке, — прошептала я, — это тот самый господин, который каждый день наслаждается твоим изображением.