Мысль о том, что, может быть, у него подобных переживаний вовсе и не было, вызывала что-то вроде эмоционального головокружения, противного чувства падения в бездну.
И при этом – возбуждение. Невыразимое волнение, которое чувствуешь, когда тебя галопом настигает несчастье, обещая освободить от всякой ответственности за собственную жизнь. И тут же стыд, заставляющий собраться, остановиться и притихнуть.
– Ты куда? – в тот раз сказал он, когда она убрала руку.
– Никуда. На тот бок просто.
Она не знала, являлись ли Нилу подобные мысли, – ведь должны бы, особенно теперь, когда с ней такое случилось. Спросила, как у него с этими мыслями, не мучают? Он дернул головой и поморщился.
Она сказала:
– Да, у меня тоже в голове не укладывается.
Потом подумала и говорит:
– Ты только этих не впускай, как их там… Консультантов по горю и трауру. Уже небось кружат поблизости. Надеясь нанести упреждающий удар.
– Ну что ты меня терзаешь! – сказал он редкостно гневным голосом.
– Прости.
– Вовсе не обязательно демонстрировать нарочито легкомысленный подход.
– Знаю, – сказала она.
Но в свете происходящего, когда на нее обрушилось столько всего сразу и всему нужно уделять внимание, ей стало вообще не до подхода.
– Познакомься: Элен, – сказал Нил. – Это она будет теперь о нас заботиться. Девушка строгая, всяких глупостей не потерпит.
– Вот и молодец, – сказала Джинни. И приподняла руку из положения сидя.
Но девушка, вероятно, не заметила руки, так и оставшейся глубоко внизу между передними сиденьями.
Или, может быть, не поняла, чего от нее хотят. Нил рассказывал, что она вышла из среды совершенно невероятной: ее семья была абсолютно варварской. У них творились такие вещи, что даже трудно себе представить в наши дни, в наш век. На обособленной ферме, где умерла мать, осталась умственно отсталая дочь с психически ненормальным стариком-отцом. И уже от их кровосмесительного сожительства родились две дочери, из которых Элен была старшая. В четырнадцать лет она старика избила и сбежала. Ее приютил сосед, позвонил в полицию, и уже полицейские забрали ее младшую сестру; обеих сдали в органы опеки. Старика и его дочь (то есть их мать и отца) поместили в психиатрическую больницу.
Элен и ее сестру, и умственно, и физически вполне нормальных, отдали в приемную семью. Записали в школу, но учеба их не очень увлекала, потому что пришлось идти в первый класс. Однако чему-то обе все-таки научились. Во всяком случае, в таком объеме, чтобы их труд можно было использовать.
Когда микроавтобус отъехал от поребрика, девушка решилась заговорить.
– Ну и жаркий же денек вы выбрали для прогулок, – сказала она.
Наверное, слышала, как кто-нибудь для затравки разговора сказал нечто подобное. Она говорила грубым, тусклым голосом, в котором проскальзывали враждебность и недоверие, но Джинни прекрасно понимала, что это не относится лично к ней. Просто у некоторых людей, населяющих эту часть света, такая манера говорить – особенно в сельской местности.
– Если тебе жарко, можешь включить кондиционер, – сказал Нил. – У нас он старого типа: просто опускаешь стекла всех окон, и дело в шляпе.
Поворот, который они сделали на следующем перекрестке, для Джинни был неожиданным.
– Без паники, – сказал Нил. – Нам надо заехать в больницу. У Элен там сестра работает, и что-то там такое Элен хочет у нее забрать. Я правильно объяснил, а, Элен?
– Да, – сказала Элен. – Мои хорошие туфли.
– Вот, хорошие туфли Элен. – Нил бросил на нее взгляд в зеркало.
– Хорошие туфли мисс Элен Рози.
– Меня зовут не Элен Рози, – сказала Элен. И по всем признакам она это сказала не впервые.
– Да это я просто к тому, какие у тебя розовые щечки, – сказал Нил.
– Никакие они не розовые.
– Розовые, розовые. Правда, Джинни? Вот, Джинни со мной согласна, у тебя розовые щечки. Мисс Элен Розовые Щечки.
Цвет лица у девушки был действительно нежно-розовый. Джинни это уже заметила, как и ее почти белые ресницы с бровями, волосы цвета некрашеной кудели и губы, вид которых был странно гол, это не были просто губы, не накрашенные помадой. Весь ее вид был таков, словно она только что вылупилась из яйца, словно на ней не вырос еще окончательный слой кожи, да и цыплячьему пушку еще предстоит смениться на более грубые взрослые волосы. Такие дети обычно подвержены всяким кожным высыпаниям, ходят вечно исцарапанные и в синяках, в уголках рта у них часто выскакивает простуда, а между белых ресниц – ячмень. При этом она отнюдь не выглядела ни хилой, ни болезненной. Плечи широкие, сама не толстая, но ширококостная. И выражение лица не столько глупое, сколько открытое и непосредственное, как у теленка или олененка. Все у нее сразу на лице – и то, о чем она думает, и вообще все, чем она жива, вся ее личность сразу вступает с тобой в контакт с невинной и – для Джинни-то уж точно – неприятной силой.
Шоссе долго лезло вверх на гору, где стоит больница – та самая, где Джинни делали операцию и где она проходила первый курс химиотерапии. А через дорогу от больницы – кладбище. Шоссе было междугородним, магистральным, и, проезжая здесь (в те добрые старые дни, когда в этот город они наведывались всего лишь за покупками или изредка развлечься в кино), Джинни всякий раз роняла что-нибудь вроде: «Ах, что за печальный пейзаж!» или «Да-а, удобно, конечно, но не слишком ли?».
В этот раз она промолчала. Кладбище ей не досаждало. Она поняла, что это как раз не важно.
Нил, должно быть, тоже это понял. Посмотрел вдруг на Элен в зеркало и говорит:
– Как думаешь, много на этом кладбище мертвецов?
Та замешкалась, молчит. Потом недовольным тоном:
– Да не знаю я.
– Они там всемертвецы!
– Он и меня поймал на этом же, – сказала Джинни. – Шутка на уровне четвертого класса школы.
Элен не ответила. Возможно, до четвертого класса девушка так и не добралась.
Подъехали к главному входу в больницу, но Элен показала, мол, нет, надо туда, туда, – и Нил подрулил к зданию сзади. Там толпились люди в больничных халатах, вышедшие на воздух покурить, некоторые прямо вместе с капельницами.
– Ты видел там скамейку? – спросила Джинни. – Да ладно, ладно, уже проехали. Просто на ней табличка: «СПАСИБО, ЧТО НЕ КУРИТЕ». Но ведь она поставлена для людей, которые выходят из здания больницы. А зачем выходят-то? Да покурить! И что, получается, если куришь, то не садись? Не понимаю.
– Сестра Элен работает в прачечной, – сказал Нил. – Как ее имя, Элен? Как твою сестру зовут?
– Лоис, – сказала Элен. – Здесь остановите. О’кей. Да, здесь.
Они были на парковочной площадке позади больничного корпуса. Никаких дверей, выходящих во двор, на первом этаже не наблюдалось, кроме наглухо запертого подвального люка. Двери других трех этажей выходили на площадки пожарной лестницы.
Элен открыла дверцу, вышла.
– А как ты внутрь отсюда попадешь? – сказал Нил.
– Да легко.
Пожарная лестница обрывалась футах в семи или восьми от земли, но Элен подпрыгнула, ухватилась за ступеньку, подтянулась, помогая себе ногой, упертой в выбоину кирпичной кладки, и через секунду была такова.