Надежда так давно превратилась в бессмысленное слово. Его говорил врач, повторяла мать, произносил с улыбкой отец. А он отказался от этого слова, для чего понадобилось больше усилий, чем любой из них мог представить. Надежда была словом, не имеющим никакого отношения к смыслу, а применяемым для того, чтобы заставить Орландо ползти дальше, транжирить те немногие силы и время, которые у него еще оставались, губить краткие моменты ясности ложными обещаниями. Но теперь он отвернулся, покинул грубое течение жизни, в которой все борется за выживание. Он находился в глубокой обволакивающей темноте и наконец‑то отыскал в себе силы взглянуть на надежду трезво и отвергнуть ее.
Но странный голосок не затихал. Он дразнил и раздражал Орландо как спор в соседней комнате.
«Не сдавайся, –звучал он оскорбительным клише. – Нет ничего хуже отчаяния».
«Нет, – устало ответил Орландо, – нет ничего хуже бессмысленной надежды».
«А как же другие? Как же все те, кому ты нужен? Как же великий квест, героический поход, совсем как в Срединной Стране, но только реальный и невероятно важный?»
Орландо пришлось воздать голосу должное за настойчивость. А если с ним разговаривала частичка его самого, то придется восхититься и своей способностью к нечестной игре.
«Нет, а как насчет меня? – спросил он. – Довольно болтать о других и о том, чего они хотят. Как насчет меня?»
«Да, как насчет тебя? Кто ты? И что ты?»
«Я подросток. Я больной подросток, и я умру».
«Но кто ты до тех пор?»
«Оставь меня в покое».
«До тех пор?!!»
«В покое».
«Только ты способен это решить».
«В покое…»
«Только ты».
Голос не отступит. Не сдастся. Он безнадежно слабее его, но все же не окажет Орландо любезности и не капитулирует.
И с усталостью, какую нельзя было вообразить даже в худшие дни болезни, превозмогая тяжесть безмятежных тихих глубин, Орландо сдался самому себе и этому тихому упрямому голоску.
Он начал возвращаться.
Дружный вопль согласившихся детей заставил ее снова поморщиться. Боже, да что у меня такое? Очень смахивает на опухоль мозга или нечто подобное, но врачи утверждают, что результаты сканирования прекрасные.
– Не‑е‑ет! – взвыл Зумер. – Слишком по‑о‑оздно! Нет, нет, нет! Мы опоздаем на пикник! И во всем виноват буду я!– Тут полосатый Зумер испустил очередной бесконечный горестный вопль.
«Дядюшка Джингл» закатила глаза. Этот конкретный Зумер Зизз, кем бы он ни был – ей смутно припомнилось, что в сегодняшней смене его изображает новый парень из Южной Калифорнии – явно перегибает палку с этими воплями. Чего он добивается – сольной сцены? Ноги‑то у него не отвалились. (Такое случилось в одном из эпизодов с другим Зумером, и тот актер сумел все превратить в очаровательную комическую сценку.) Проблема в том, что новички не умеют по‑настоящему импровизировать. Все хотят быть звездами и вставлять шутку в каждую фразу. И еще они ни черта не смыслят в работе с детьми.
Головная боль стала сильнее, а позади правого глаза словно вонзили раскаленную иголку. «Дядюшка Джингл» взглянула на часы. Еще десять минут. Она столько не протянет. Усталость и боль прикончат ее раньше.
– Думаю, ты прав, Зумер. К тому же вряд ли им нужна на пикнике вонючая старая зебра, верно, детишки?
Малыши радостно отозвались, но вскоре стихли, не совсем понимая, что происходит.
– Более того, пожалуй, нам лучше оставить тебя рыдать здесь, у обочины, мистер Полосатая Задница. А мы отправимся на пикник без тебя и станем веселиться. Но сперва посмотрим на замечательное приглашение, которое прислали нам король Небесная Обезьяна и королева Облачная Кошка! Давайте взглянем на него прямо сейчас,хорошо? – Она с намеком кашлянула. – Приглашение… сейчас.
Ольга затаила дыхание, выжидая, пока кто‑то из инженеров не понял намек и не включил приглашение – записанный сегмент с изображением королевского двора, где распевали и веселились кошки и обезьяны. «Дядюшка Джингл» нажала кнопку тревоги, и в ухе послышался голос инженера:
– Что случилось, миз‑з П.?
– Извините, но мне нужно отключиться. Я… я плохо себя чувствую.
– А вы дали хорошего пинка старине Зумеру. Пожалуй, можно сказать, что вы попробовали показать ему, как глупо он себя вел… ну, когда так жалел себя.
– Конечно. Как скажете. Я уверена, что Роланд что‑нибудь придумает. – Роланд Макдэниел был следующим дядюшкой Джинглом в ротации актеров, и теперь дожидался своей очереди, уже подключенный. Ему придется заполнить лишь несколько дополнительных минут до своего обычного выхода.
– Договорились. Завтра будете работать?
– Не знаю. Впрочем, да, обязательно буду.
Она отключилась, выдернула разъем дядюшки Джингла и снова стала Ольгой Пирофски. Расстегнув дрожащими руками «сбрую» и освободившись, она кое‑как добралась до ванной, где ее тошнило до тех пор, пока в желудке ничего не осталось.
Приведя себя в порядок и поставив воду для чая, Ольга зашла в спальню выпустить Мишу. Лопоухий песик лежал на покрывале кровати и смотрел на хозяйку с выражением, недвусмысленно намекавшем, что подобная медлительность враз не забывается.
– Не смотри на меня так. – Она взяла собаку на руки. – У мамочки был очень плохой день. У мамочки болит голова. А тебе, кстати, пришлось подождать всего лишних пять минут.
Хвостик пока не завилял, но Миша, похоже, задумался о возможности прошения.
Ольга вскрыла упаковку корма для собак и выдавила ее содержимое в миску, потом поставила плошку на пол. Наблюдая за тем, как Миша ест, она впервые с начала рабочего дня испытала нечто похожее на счастье. Вода еще не закипела, поэтому Ольга медленно – голова еще пульсировала от боли, но худшее уже было позади – вошла в комнату и очень негромко включила радио, настроенное на станцию из Торонто, передающую классическую музыку. У нее не было стенного экрана, а то место, где он когда‑то висел, занимали несколько обрамленных фотографий набережных в Петербурге и большое фото синагоги на Ораниенбургерштрассе в Берлине.