Под окном вдруг раскричались воробьи, а над домом напротив встала радуга - немыслимо яркая и сочная, добрая, теплая, умытая…
-Ты умеешь стрелять? - спросила Наташа, спросила еще тогда, ничего, конечно, не зная о будущем, о наших судьбах и о судьбах многих других, оказавшихся причастными…
-Умею, - ответил я.
-И я умею, - сказала Наташа. - Наверное, скоро нам всем понадобится это умение.
-Ты думаешь… - начал было я, но Наташа перебила:
-Скоро нам всем придется много стрелять. Они ведь не отступятся так просто. Сейчас они наверняка дрессируют кого-то еще, как дрессировали нас.
С нами им просто не повезло. А дрессировать они умеют отлично. Просто отлично.
-Знаешь, - сказал я, - мы могли бы видеться с тобой хотя бы днем.
-Нет, - сказала Наташа. - Нет, конечно. Так я очень быстро тебя возненавижу. А я не хочу. Ты же понимаешь.
-Понимаю, - сказал я. - Я тоже не хочу. Лучше я уеду куда-нибудь. Правда, так будет лучше.
-Какой-то кошмар, - беспомощно сказала Наташа. - И ведь ничего не сделаешь… Ну почему так, Вадик? Почему мы такие несчастливые! Сначала… да что говорить… измучили совсем… Потом… Вдруг показалось, наконец, что все хорошо, что можно жить, все хорошо, совсем все, только-только… и это отобрали… Ну почему именно мы? Господи, ну за что именно мы?…
Надо уезжать, подумал я. Уезжать немедленно, на восток, на север, к черту на рога, куда угодно, лишь бы дальше, потому что невозможно так - быть рядом и не иметь возможности помочь, невозможно - в одном городе, с вечным риском случайной встречи… Кто мог знать, что события пойдут вразгон и уехать я так и не успею?… И такими вдруг мелкими показались мне наши ночные страхи перед подступившим расставанием и одиночеством…
Наташка…
-Наташка, - сказал я. - Это же не насовсем…
-Да, - сказала она, - Хоть бы уж скорее, что ли…
Этажом ниже готовились к вечеринке: из распахнутого окна доносились звон посуды, патефонная музыка, веселые старушечьи голоса; там и жили-то не то две, не то три старушки, вполне еще бодрые, у них была тьма подружек, собирались они часто и по разным поводам и по вечерам очень даже неплохо исполняли русские народные и популярные советские песни. Я пропускал эти звуки мимо ушей, пока одна из хозяек не принялась, стоя у окна, делиться с кем-то из тугоухих гостей: «Психические оне! Психические, говорю! Темноты боятся. И он, сердешный, боялся, да и добоялся - инфрахт. Инфрахт, говорю!
Крепкай такой мужчина и из себя видный, а вод поди-ка ты. Утром его на носилках несли, я в дверь-то и подглядела, да ничего не увидала: простыней закрыли, стало-ть…"
-Вот так, Наташка, все и объяснилось: психические мы, - сказал я. Все просто.
-Все просто, - сказала Наташа глухо. - Сходить с ума от любви - это удел психических. И предчувствовать беду - тоже удел психических. И кричать, зная, что тебя не услышат. И бояться темноты. И поджигать костер, на котором стоишь. И отрубить себе руку, когда не можешь разжать пальцы…
-Ты только держись, - сказал я. - Мне легче будет, если я буду знать, что ты держишься.
-Я продержусь, - сказала она. - Теперь ведь точно знаем, почему и зачем…
Дом напротив нас был весь ярко высвечен закатным солнцем, и окна его пылали, будто плавясь от немыслимого жара, но, ей-богу, никаких предчувствий эта картина у меня тогда не вызвала, была только тоска, одна только тоска, глубокая, бездонная, черная…
-Наташа, - позвал я.
- Теперь ведь точно знаем, почему и зачем…
Дом напротив нас был весь ярко высвечен закатным солнцем, и окна его пылали, будто плавясь от немыслимого жара, но, ей-богу, никаких предчувствий эта картина у меня тогда не вызвала, была только тоска, одна только тоска, глубокая, бездонная, черная…
-Наташа, - позвал я.
-Я здесь, - сказала она. - И я люблю тебя. Я тебя так давно люблю, что даже не помню, когда начала. Наверное, я всегда любила тебя. Даже когда еще не родилась. И, господи, как долго я тебя искала. И как долго тебя еще ждать…
Она смотрела на меня потемневшими глазами, и я поцеловал ее - в последний раз. Губы ее были сухие. Губы и глаза. Приближался час наступления темноты.
-Иди, - сказала она. - Теперь иди. Иди и не оглядывайся. И не говори ничего. Я не выдержу больше. Не оглядывайся на меня. Если надо будет - не оглядывайся. Иди.
Где-то били часы. Били медленно, размеренно, с оттяжкой. С тех пор я не выношу боя часов.
…А судьбы свои мы выбираем все-таки сами, выбираем вслепую, наугад, и ничего в них уже не изменишь, и бога нет, чтобы свалить на него ответственность и вину за выбор, и даже пройдя сквозь огонь и выйдя из огня, помним о несказанных словах и о потраченных зря минутах, и о том, что не оглянулся вовремя или, наоборот, не выдержал и оглянулся - как Орфей на пороге ада. Мы осуждены на память, и в этом наше проклятие и наша гордость.
На земле бушуют травы…
Зеркала
Неприятно в этом сознаваться, но один раз я уже описывал события лета восемьдесят второго года. Я накатал по горячим следам детективную повесть и отправил ее в один журнал, который, как мне казалось тогда, с вниманием относится к молодым авторам. Вскоре пришел ответ, что повесть прочитали и готовы рассмотреть вопрос публикации ее, если автор переделает все так, чтобы действие происходило не у нас, а в Америке. Это было в середине октября (оцените мою оперативность и оперативность журнала!), а второго ноября Боб сделал то, что сделал - то, что вытравило из этой истории дух приключения и оставило только трагедию. С тех пор на меня накатывают приступы понимания - будто бы это я вместо Боба точно знаю и понимаю все, и нет больше возможности прятаться за догадки и толкования, и сделать ничего нельзя, и нельзя оставлять все как есть… Потом это проходит. Но вот эту половину месяца, вторую половину октября, я не прощу себе никогда - потому что я совершенно серьезно подумывал над тем, как бы половчее выполнить задание редакции.
Стыдно. До сих пор стыдно. Ведь из того, что произошло, я не знал только каких-то деталей, в частности фрагментов. Но я нафантазировал, наврал с три короба, выстроил насквозь лживую версию событий, а те события, которые в эту версию не вписывались, я отбросил. И что самое смешное, я готов был вообще плюнуть на приличия и врать до конца. Понимаете, если бы я не оказался тогда в эпицентре всех этих дел, и если бы Боб не был моим настоящим другом - единственным и последним настоящим другом, и если бы не чувство стыда за принадлежность к тому же биологическому виду, что и Осипов, Старохацкий и Буйков, наконец, если бы не Таня Шмелева, с которой я редко, но встречаюсь… но главное, конечно. Боб… так вот, если бы не все это, то я мог бы состряпать детектив - и какой детектив!
Но детектив я писать не буду. Хотя события позволяют. И Боб, будь он жив, не обиделся бы на меня, а только посмеялся бы и выдал бы какой-нибудь афоризм. Я жалею, что не записывал за ним - запомнилось очень мало. Кто мог ожидать, что все так неожиданно оборвется… Просто для того, чтобы написать детектив, опять придется много выдумывать, сочинять всякие там диалоги: Боб в столовой, Боб допрашивает.