Поздоровавшись со стариком, он подошел к охотнику, темными от йода пальцами тронул его за плечо.
— На меня не обижайся, — сказал он охотнику. — Что делать?… Не смог сохранить руку, никак не смог. Да и никто не сохранил бы… А сейчас мы повернемся, повернемся… — Он осторожно, но, видимо, сильно обхватил больного и повернул его к себе. — Не унывай, брат! У нас же с тобой не все дела сделаны, и какие дела!…
— А я ему что говорю? — вмешался старик. — То же самое! Только зря вы на него время тратите. Лежит себе, и пускай лежит! Обидно даже за вас! Тяжелый он человек. Излагаю ему что к чему, а он пальцы в кулак сожмет, аж посинеет кулак‑то. Разве от него дождешься благодарности?
— Ничего, Серафим Яковлевич, скоро мы ему повязочку снимем, он вам все объяснит, всю свою благодарность… Ну, а ваши как дела? На поправку дело идет? Хороши, а?
— Какое хороши, болит… болит, и все! Сестра сняла повязку. Борис Федорович наклонился над Серафимом Яковлевичем, внимательно осмотрел.швы.
— Как он лежит, сестра? — спросил он.
— Крутится, — вздохнула сестра, избегая взгляда Серафима Яковлевича.
— Книжку ему надо дать, сестрица.
— А хоть бы и книжку! Перемолвиться словом не с кем. Слева немой, справа — и того хуже.
— Именно хуже, — сказал Борис Федорович и подошел к третьей кровати.
— Вот, вот, — продолжал Серафим Яковлевич, — мало того, что носом свистит, так еще по ночам светится. Подумать только! Будто у него в брюхе электросваркой кто занимается. Чудеса! Какой уж тут покой! Опять‑таки медицина…
— Все медициной недовольны… А ведь ваше счастье, что пенициллин открыли…
— Это вы оставьте — насчет пенициллина. Все говорят: у вас рука искуснейшая, а как взглянете, так кровь затворяется.
Борис Федорович сделал такой жест, будто отогнал назойливую муху, и присел на табурет возле третьей койки.
— Как температура?
— Возьмите, Борис Федорович. — Сестра протянула температурный листок.
Борис Федорович встал:
— Пятьдесят градусов?! Непостижимо! Чем же вы мерили?
— Брала у биохимиков в лаборатории. На триста градусов термометр. Уж как они допытывались, зачем нам, в хирургическом, такой термометр понадобился! — улыбнулась сестра.
Борис Федорович ощупал тело больного, отдернул пальцы.
— Тяжелый шок, до сих пор не пришел в себя. Да у него, я вижу, и анатомические расхождения. Вот эта мышца… бицепс… А вот эту, на груди, вы знаете, сестра? И я не знаю! Три года работал ассистентом на кафедре анатомии — и не знаю!
— Отклонение от нормы? — робко спросила сестра.
— Какие там отклонения! Новые, совершенно новые мышцы! Следовательно, и кость должна быть другой! А почему, сестра, не раздели его, почему не сняли этот шутовской балахон?
— Снимали, разрезали, а он сразу восстановился. Мы еще раз разрезали, а он опять…
— А почему я ничего не знаю об этом?
— Вы, Борис Федорович, не поверили бы, накричали…
Борис Федорович смутился.
— Вот что, попросите сюда рентгенолога. Пусть поднимется… — Борис Федорович глубоко задумался.
— Григорий Матвеевич пришел, — сказала минут через пять сестра. Она тяжело дышала: рентгеновский кабинет помещался этажом ниже.
— Григорий Матвеевич, — обратился Борис Федорович к рентгенологу, — посмотрите‑ка. Обратите внимание на общую «архитектуру» организма… И откуда он — неизвестно… Пришел ли со дна моря, сошел ли с каких‑нибудь неизведанных ледников, но ясно одно: эволюция пошла в этом случае по совсем другому пути, это совсем другое решение…
Борис Федорович взял руку незнакомца, с минуту подержал ее, осторожно опустил.
— Это не пульс, — сказал он, — какая‑то вибрация. ударов нет… Но он жив, он борется. Как ему сейчас нужен покой, полный покой! А у нас как раз в части здания ремонт, и, кажется, надолго… И потом, Григорий Матвеевич, вот возьмите температурный листок… Что скажете? Невиданный случай нарушения интерорецепторной регуляции организма, невиданный…
— Как, как? — переспросил Серафим Яковлевич. Он давно уже прислушивался к разговору.
— Нарушение интерорецепторной терморегуляции организма, — рассеянно сказал Борис Федорович, — интерорецепторной…
— Сплошное «р‑р‑ры» какое‑то, — прошептал Серафим Яковлевич. — Должно быть… собачья болезнь?
— Гораздо проще… У нормальных людей температура всех частей тела примерно одинакова. А здесь она и разная и, в среднем, очень высока… Ничего он не говорил, больной‑то, а, сестра?
— Нет, нет, Борис Федорович.
Они помолчали.
— Возьмем его вниз, — предложил Григорий Матвеевич. — Что вас будет интересовать в первую очередь?
— Череп, в первую очередь — череп, потом попробуйте снять таз… Сестра, вызовите санитаров. Больного — в рентгеновский кабинет… Да, Григорий Матвеевич, перед нами другое решение… И, боюсь настаивать, не лучше ли…
— А решил‑то кто? Чье решение? — опять вмешался напряженно прислушивающийся Серафим Яковлевич. (Борис Федорович не ответил.) — Человека нужно от смерти спасать, — въедливо продолжал Серафим Яковлевич, — а не обсуждать божественные решения…
— Так то человека, — откликнулся Борис Федорович, и в палате стало тихо‑тихо.
Замолк Серафим Яковлевич, замер у стены охотник.
— Как?! Так что же вы его здесь держите? Как это можно человеков с нечеловеком в одной палате держать!…
— Рука как?
— Кисть отняли. И челюсть дьявол мохнатый прихватил.