Да у нас… да мы вас… да о чем говорить! «Працивилизация»… обзавелись бы сначала штанами, паскуды, прежде чем критиковать других! «Прозрачность – второй после прямохождения признак разумного существа», куда там! Разумные… законов Кеплера не признают, слушать не хотели, на весь остров одна тюрьма и ни единого божьего храма! (Кстати, я так до конца и не понял, есть ли у тикитаков религия и священнослужители). Курение, побледнения, улыбки… нашли кчему прицепиться! Это все искусственные доводы.
Между тем достопочтенный Донесман‑Тик закрыл папку с манускриптом и, склонившись, положил ее перед собой на ковер. Тотчас к ней метнулась тень с поджатыми внутренностями, взяла и, сложившись в поклоне, поднесла к крайнему справа на правительственной скамье к министру фон Флику. Он, не глядя, передал ее соседу, тот – дальше, и так папка добралась до короля. Его величество раскрыл ее, небрежно полистал, закрыл, передал влево (папка последовала к Агрипардону), а сам устремил взгляд на меня.
И все устремили взгляды на меня, и спереди, и сзади, холодные, высокомерные. Этому сравнению можно улыбнуться, но я почувствовал себя, как голый среди одетых. Опять мне отдуваться за европейскую цивилизацию! Я даже ощутил вину и готовность признать ее, хотя, между прочим, своих детей и пальцем не тронул, их воспитанием занималась жена; а что до наказания матросов линьками, так это и вовсе дело боцмана.
– Скажи‑ка, милейший, – государь улыбкой увеличил свои и без того крупные коренные зубы и одновременно движением руки удалил прочь люльку ЗД‑видения: дескать, это – не для передачи. – Скажи‑ка, это верно, что твои сородичи акт питания зачастую совершают коллективно?
– Да, ваше величество, – ответил я, склонив учтиво голову. – У нас в этом не видят ничего дурного. (И, право же, среди всех наших обычаев этот – далеко не худший!)
– Мне говорили, что в таком… м‑м… застолье они нередко принимают алкогольные яды, а затем поют?
– Бывает и так, ваше величество.
– А когда потом совершают… м‑м… противоположное отправление – тоже поют?
– Нет, государь.
– Почему же? Это странно: ведь тогда у них рты совершенно свободны.
…Вокруг прыгали от смеха желудки, тряслись и дергались диафрагмы, почки, печени, рывками сокращались и расслаблялись искрящиеся драгоценностями кишечники, ходили ходуном грудные клетки с то набухающими кровью, то осветляющимися легкими, с медовым блеском плясали челюсти и зубы. Кто‑то даже сладостно постанывал, смакуя шутку его величества. Дамы‑линзы и зеркальщики, удаленные настолько, что вряд ли слышали, что сказал сидящий к ним спиной король, И те колыхались от смеха: огненные зайчики метались над головами придворных.
Легко прослыть остроумцем, восседая на троне. Что он такого смешного сказал, этот Зия! Но я и сам не только принужденно, с перекосом зубов, улыбался, но и ритмично подергивал диафрагмой, выражая веселье.
Наконец все успокоились. Король взмахом руки приблизил ЗД‑видение, поворотил даму‑камеру «линзами» к себе: теперь можно.
– Ты слишком категоричен и односторонен, милейший Донесман, – Зия широко улыбнулся академику. – Кроме нашего пути и их пути, возможны еще и многие промежуточные пути. (Одобрительный, восхищенный ропот присутствующих.) Ведь вот и наш милейший Демихом Гули отыскал здесь свой путь. И даже… хе‑хе! – кое‑кого встретил и кое‑что нашел на этом пути. Думаю, что мы должны поблагодарить его за помощь, которую он оказал – и, возможно, еще окажет! – нашей науке.
Все зааплодировали. Я поклонился глубоким поклоном с движением рукой, как будто в ней была шляпа с перьями.
Все зааплодировали. Я поклонился глубоким поклоном с движением рукой, как будто в ней была шляпа с перьями. Меня действительно тронули слова его величества о том, что у меня – свой путь. Как это глубоко, как проницательно, как верно! Светлый ум у государя. Блестящий ум. А какое сердце!
Попрощавшись с солнцем, король и министры перебрались на восточную сторону площадки и теми же «Тик‑так… бжжии…» приветствовали лупу. На фойе этого светила они выглядели спи; призрачней.
Ночь сменила день с той быстротой, с какой это бывает в тропиках. Зеленоватый сумеречный свет полной луны залил вершину горы, башню, дворец, и я понял, почему тикитаки любят лунные ночи: с одной стороны – светло, а с другой – они сами практически невидимы. Будто растворяются. Присмотревшись, можно заметить темные пятна печени и мозга, пульсирующее скопление крови в сердце – и все; но разобрать, у кого что крупнее, что мельче и как выглядит – невозможно.
Видимо, поэтому к танцевальному павильону знать теперь направлялась одной толпой с министрами и королем – надобность в дистанции отпала, все были свои. Самым заметным стало драгоценное содержимое кишечников у участников торжеств. Казалось, что именно драгоценные камни: бриллианты, изумруды в оправе и без оправ, горошины жемчуга – плывут, зеленовато сверкая, мерцая, играя огнями, на высоте двух‑трех футов над плитами Дорожки, совсем рядом, можно протянуть руку и взять.
Когда же все вошли в павильон и начали выстраиваться на черном матовом иолу в фигуры для танца, блеск драгоценностей в незримых животах усилился многократно: это Дамы‑линзы, выстроившиеся вместе со своими зеркальщиками наверху, по периметру овальной стены, направили сконцентрированные лучи лунного света вниз, каждая на своего клиента.