Леруа устало закрыл глаза.
— Вы для меня загадка, Крепс. Порою я вас просто боюсь.
— Что же во мне такого страшного?
— Ограниченность.
— Благодарю вас...
— Минус шесть, — сказала сестра.
— Достаточно. Переключайте на регенерацию.
Фиолетовые блики вспыхнули на потолке операционного зала.
— Обратную связь подайте на матрицу контрольного варианта программы.
— Хорошо, — ответил Крепс.
— Наследственное предрасположение, — пробормотал Леруа. — Не люблю я возиться с такими
вещами.
— Я тоже, — сказал Крепс. — Вообще все это мне не по нутру. Кому это нужно?
— Скажите, Крепс, вам знаком такой термин, как борьба за существование?
— Знаком. Учил в детстве.
— Это совсем не то, что я имел в виду, — перебил Леруа. — Я говорю о борьбе за
существование целого биологического вида, именуемого Хомо Сапиенс.
— И для этого нужно реставрировать монстров столетней давности?
— До чего же вы все-таки тупы, Крепс! Сколько вам лет?
— Тридцать.
— А сколько лет вы работаете физиологом?
— Пять.
— А до этого?
Крепс пожал плечами.
— Вы же знаете не хуже меня.
— Учились?
— Учился.
— Итак, двадцать пять лет — насмарку. Но ведь вам, для того чтобы что-то собой
представлять, нужно к тому же стать математиком, кибернетиком, биохимиком, биофизиком, короче
говоря, пройти еще четыре университетских курса. Прикиньте-ка, сколько вам тогда будет лет. А
сколько времени понадобится на приобретение того, что скромно именуется опытом, а по существу
представляет собой проверенную жизнью способность к настоящему научному мышлению?
Лицо Крепса покрылось красными пятнами.
— Так вы считаете...
— Я ничего не считаю. Как помощник вы меня вполне устраиваете, но помощник сам по себе
ничего не стоит. В науке нужны руководители, исполнители всегда найдутся. Обстановочка-то
усложняется. Чем дальше, тем больше проблем, проблем остреньких, не терпящих отлагательства,
проблем, от которых, может быть, зависит само существование рода человеческого. А жизнь не
ждет. Она все время подстегивает: работай, работай, с каждым годом работай все больше, все
интенсивнее, все продуктивнее, иначе застой, иначе деградация, а деградация — это смерть.
— Боитесь проиграть соревнование? — спросил Крепс.
Насмешливая улыбка чуть тронула тонкие губы Леруа:
— Неужели вы думаете, Крепс, что меня волнует, какая из социальных систем восторжествует в
этом мире? Я знаю себе цену. Ее заплатит каждый, у кого я соглашусь работать.
— Ученый-ландскнехт?
— А почему бы и нет? И, как всякий честный наемник, я верен знаменам, под которыми
сражаюсь.
— Тогда и говорите о судьбе Дономаги, а не всего человечества. Вы ведь знаете, что за
пределами Дономаги ваш метод не находит сторонников. И признайтесь заодно, что...
— Довольно, Крепс! Я не хочу выслушивать заношенные сентенции. Лучше скажите, почему, когда
мы восстанавливаем человеку сердечную мышцу, регенерируем печень, омолаживаем организм, все в
восторге: это человечно, это гуманно, это величайшая победа разума над силами природы! Но
стоит нам забраться чуточку поглубже, как типчики вроде вас поднимают визг: ах! ученому
инверсировали память, ах! кощунственные операции, ах!.
. Не забывайте, что наши опыты стоят
уйму денег. Мы должны выпускать отсюда по-настоящему работоспособных ученых, а не омоложенных
старичков, выживших из ума.
— Ладно, — сказал Крепс, — может быть, вы и правы. Не так страшен черт...
— Особенно когда можно дать ему мозг ангела, — усмехнулся Леруа.
Раздался звонок таймера.
— Двадцать минут, — бесстрастно сказала сестра.
Крепс подошел к машине:
— На матрице контрольной программы нули.
— Отлично! Отключайте генераторы. Подъем температуры — градус в минуту. Пора снимать
наркоз.
2
Приятно холодит тело регенерационный раствор, тихо поют трансформаторы, горячо пульсирует
кровь, пахнет озоном, мягко льется матовый свет ламп.
Окружающий мир властно вторгается в просыпающееся тело — великолепный, привычный и вечно
новый мир.
Кларенс поднял голову. Две черные фигуры в длинных, до пят, антисептических халатах стояли,
склонившись над ванной.
— Ну, как дела, Кларенс? — спросил Леруа.
Кларенс потянулся.
— Восхитительно! Как будто снова родился на свет.
— Так оно и есть, — пробормотал Крепс.
Леруа улыбнулся:
— Не терпится попрыгать?
— Черт знает какой прилив сил! Готов горы ворочать.
— Успеете, — лицо Леруа стало серьезным. — А сейчас — под душ и на инверсию.
***
...Кто сказал, что здоровый человек не чувствует своего тела? Ерунда! Нет большего
наслаждения, чем ощущать биение собственного сердца, трепет диафрагмы, ласковое прикосновение
воздуха к трахеям при каждом вдохе. Вот так каждой клеточкой молодой упругой кожи отражать
удары бьющей из душа воды и слегка пофыркивать, как мотор, работающий на холостом ходу, мотор,
в котором огромный неиспользованный резерв мощности. Черт побери, до чего это здорово!
Все-таки за пятьдесят лет техника сделала невероятный рывок. Разве можно сравнить прошлую
регенерацию с этой? Тогда в общем его просто подлатали, а сейчас... Ух, как хорошо! То, что
сделали с Эльзой, — просто чудо. Только зря она отказалась от инверсии. Женщины всегда живут
прошлым, хранят воспоминания, как сувениры. Для чего тащить с собой этот ненужный балласт? Вся
жизнь в будущем. Каста бессмертных, неплохо придумано! Интересно, что будет после инверсии?
Откровенно говоря, последнее время мозг уже работал неважно, ни одной статьи за этот год. Сто
лет — не шутка. Ничего, теперь они убедятся, на что еще способен старина Кларенс. Отличная
мысль — явиться к Эльзе в день семидесятипятилетия свадьбы обновленным не только физически, но
и духовно...
— Хватит, Кларенс. Леруа вас ждет в кабинете инверсии, одевайтесь! — Крепс протянул
Кларенсу толстый мохнатый халат.
3
Вперед-назад, вперед-назад пульсирует ток в колебательном контуре, задан ритм, задан ритм,
задан ритм...
Поток электронов срывается с поверхности раскаленной нити и мчится в вакууме, разогнанный
электрическим полем. Стоп! На сетку подан отрицательный потенциал. Невообразимо малый
промежуток времени, и вновь рвется к аноду нетерпеливый рой. Задан ритм, рождающий в кристалле
кварца недоступные уху звуковые колебания, в десятки раз тоньше комариного писка.