А на ее этаже им вообще повезло: у них такая приятная старшая по этажу. Очень приятные манеры, и приятно относится ко всем сотрудникам.
– Спасибо, – сказала Дотти, принимая кусок пирожного, который мать протянула ей на кончике ножа. С этого места рассказ продолжался с набитым ртом.
Самое приятное время дня – рано утром, когда магазин только открывается. Дают полный свет, там внутри так приятно – совсем как в кино каком‑нибудь, правда. Шикарно все выглядит. По утрам вообще приятно, спокойно. Она могла и поболтать с продавщицами, они вечно хихикали. Мейв вот пришла сегодня с новой прической, так она ей ну вообще не идет. По утрам забегают, конечно, случайные покупатели, но обычно проблем с ними нет. И вообще, они часто такие приятные.
Мужчины, вообще‑то, куда приятнее женщин, а с другой стороны, покупательниц всегда вон насколько больше, чем покупателей… Она захихикала. Кроме того, не так много мужчин заходят в отдел фарфора. Кажется, мужчины вообще почти не покупают посуду.
– Как я их понимаю, – заметил Дуэйн.
Дотти доела пирожное и тут же вынула из открытой жестянки шоколадное печенье.
– Голодная, как волк! – пожаловалась она, кусая печенье острыми белыми зубками. – Пойду, что ли, с отцом поздороваюсь. – Дотти вздохнула.
– Сходи, вот умничка. Спроси, не нужно ли чего.
– А что вообще у старого хрена болит? – спросил Дуэйн. – Ну, я имею в виду: помимо того, что он помирает от рака?
– А ну не смей у меня так выражаться про собственного отчима, слышишь?! Тебе сколько раз говорить? Прояви наконец хоть немного уважения. В больнице Рэдклиф сказали: у него прогрессивный нуклеарный парез.
– Ma, ты все не так поняла, – заметила Дотти. – Врач, который его консультировал, сказал: у него прогрессирующий супрануклеарный паралич. Ну, от чего Дадли Мур
– Слышь, Дуэйн, не лезь больше в драку. Пора бы и за ум взяться, господи ты боже мой…
Дотти поднялась по узкой лестнице в первую спальню где лежал отчим. Окно приоткрыто, но в комнате душно и стоит неприятный запах. Стены выкрашены в зеленый – казалось, это от них отсвет в лице умирающего. Единственное украшение в комнате – фотография Монмартра в рамке, память о путешествии в Париж, которое Артур и Андреа совершили в куда более счастливые деньки.
– Чего у тебя такой мрак, пап? – спросила Дотти. – Давай лампочку включу.
Старик отвечал слабым голосом, соглашаясь: пожалуй, можно и включить, если ей так уж хочется.
– Я радио слушаю, – сказал он. – Сейчас как раз новости. И везде на свете одно и то же: война, война… Куда мир катится, ума не приложу…
– Ну что ты, пап, это же не в Англии все, и даже не в Европе. Нам волноваться не о чем. У нас‑то страна цивилизованная.
У нас‑то страна цивилизованная.
Она подошла к окну, задернула занавеску.
Старик отер бледные губы старым носовым платком, который сжимал в кулаке.
– Вон у них теперь это евро кругом. И в Ирландии евро, а все равно там без конца стычки, и никак не прекратятся, так ведь?
Дотти не ответила. После паузы она сказала:
– А внизу соседский кот. Ну этот, рыжий, Бинго, из Особняка. Хочешь на него взглянуть? – Почему‑то она решила, что тяжелобольные хорошо реагируют на домашних животных.
– Нет‑нет, Дотти, никаких котов. Начнет еще по мне лазать.
Голос слабый, точно издалека. Она стояла у кровати, сочувствуя, но не прикасаясь к отчиму.
– Бинго ласковый кот – может, помнишь его?
– Да пусть какой угодно. Я терпеть не могу, когда они по мне ползают.
– Скоро ужин, пап.
– Ты же знаешь, я почти не могу есть.
– Я тебе помогу.
– Ты уж не мучь меня, ладно? Мне недолго осталось в этом мире, доченька.
– Вот глупости. Еще поправишься. Хочешь, принесу кофе?
– Лучше бы чайку, а? Спасибо тебе.
– Годится. Чайку сейчас, мигом. От Азиза, самый лучший!
– Не надо мне всего этого, привозного.
Она рассмеялась:
– Да чай у них из Кидлингтона, это же совсем рядом. Там его полным‑полно, гектар за гектаром – рядом с нашими рисовыми полями…
Она пошла вниз по лестнице, хихикая, что так остроумно пошутила. С каждым шагом все сильнее пахло почти испеченной пиццей.
Брат уже ушел. Андреа сидела на табурете в кухне, читала какую‑то брошюрку. Внимательно взглянула на Дотти, помедлила, потом сказала:
– Знаешь, ты только не говори Дуэйну, но я, пожалуй, запишусь на какой‑нибудь курс в заочном университете.
– И диплом получишь, мам?
– Посмотрим, не знаю. Выключи‑ка телевизор. А то у меня от него уже голова трещит.
– А потом мы разбогатеем, а, мам?
Мать облокотилась на стойку, подперла голову.
– Не знаю, просто хочется, чтоб на душе было полегче, вот я все, – сказала она.
Солнце уже зависло над горизонтом, закутываясь в длинные плоские облака, когда Пенелопа Хопкинс второй раз за день вернулась в Хэмпден‑Феррерс. Она задержалась на работе: приехали первые зарубежные студенты, их всех надо было срочно оформить и устроить.
Среди вновь прибывших были две молодые женщины из Гонконга – Хетти Энн Чжоу и Джуди Чун. Обе никак не могли прийти в себя: в аэропорту Хитроу их притормозили таможенники при досмотре багажа – нашли клубеньки гибридной лилии. Из‑за новых правил безопасности клубни сочли подозрительными.
Обеих девушек (одной восемнадцать, другой девятнадцать, они собирались стать специалистками по ремонту компьютеров) тут же увели в дальнюю комнату в здании аэропорта и целый час допрашивали, прежде чем отпустить. А лилии конфисковали.
Девушки приехали в Брукс‑колледж в слезах. Пенелопа утешила их, взяла под свое крылышко.
Вскоре они уже объясняли ей:
– Это же клубни лилии, она священная, называется «Желтый дракон». Мы их выращиваем у себя в саду на острове Виктория. У них прекрасный аромат, как у духов.
К этому объяснению Хетти ее подруга добавила:
– Мы думали, они помогут нам не скучать по дому. А теперь их отобра‑али.
– А вы разве не знали, что в Англию по закону запрещается ввозить сельскохозяйственные продукты и растения?
– Но откуда же мы знали, что нас кто‑нибудь заподозрит…
И опять в слезы.
– Таможенники обязаны были их конфисковать, – сказала Пенелопа. – На юге Англии уже появились жучки‑лилейники, их распространение надо предотвратить.