- Что-то начинается. Что-то уже происходит".
Перед глазами Вилли мелькнул тот бумажный лист - вот он резвится между деревьями. "Самая Прекрасная Женщина..." В темноте щеки его вспыхнули, словно внезапный внутренний жар опалил их...Джим, улица Театра... обнаженные фигуры на сцене... безумные, как в китайской опере, проклятые древним проклятием... евреи... джиу-джитсу... индийские головоломки... и отцовский голос, грустный, печальный, печальнее всех... слишком печальный, чтобы можно было понять. Почему отец не сказал об афише? Почему сжег ее тайком?
Вилли выглянул в окно. Вон там! Белый лист танцевал в воздухе, словно большой клок одуванчикового пуха.
- Ну не бывает карнавалов так поздно! - прошептал он. Не может быть!
Через минуту, с головой накрывшись одеялом, при свете фонаря он открыл книгу. С первой же страницы на него ощерился доисторический ящер, миллион лет назад долбивший змеиной головой ночное небо.
"Дьявольщина! - подумал он. - Это я Джимову книжку прихватил, а он - мою! А что? Вроде симпатичная зверюга..."
Уже улетая в сон, Вилли успел услышать, как негромко хлопнула входная дверь. Отец ушел. Ушел к своим метлам, к своим книгам, ушел в город... просто ушел прочь. А мама спала. Она ничего не слышала.
Глава 9
Во всем мире нет другого имени, чтобы так легко слетало с языка. "Джим Найтшед - это я".
Джим вытянулся в постели и стал как стебель тростника.
Кости легко держат плоть... мышцам удобно на костях...
Библиотечные книжки, так и не открытые, сгрудились возле расслабленной руки.
Он ждал. Глаза полны сумрака, а под глазами - тень. Он помнил, откуда она. Мать говорила: в три года он едва не умер, вот тогда и появилась эта тень. На подушке - волосы цвета спелого каштана, жилки на висках и на запястьях гибких рук - темно-синие. Плоть его ваяла темнота, темнота медленно брала свое. Джим Найтшед - подросток, который все меньше говорит и все реже смеется.
Джим всегда смотрел только на мир перед собой, видел только его и не отводил глаз ни на миг. А если за всю жизнь ни разу не взглянуть в сторону, то к тринадцати годам проживешь все двадцать.
Вилли Хэллуэй - другой. Следы детства видны пока отчетливо. Взгляд вечно скользит поверх, уходит в сторону, проникает насквозь, и в результате к своим тринадцати годам он насмотрелся едва ли на шесть.
Джим досконально изучил каждый квадратный дюйм своей тени, он запросто мог бы вырезать ее из черной бумаги и поднять на флагштоке, как свое знамя.
Вилли удивлялся, изредка замечая скользящее рядом темное пятно.
***
- Джим, ты не спишь?
- Нет, мама.
Дверь открылась и снова закрылась бесшумно. Кровать слегка прогнулась от ее невеликого веса.
- Ох, Джим, какие у тебя руки холодные. Прямо ледяные.
У тебя слишком большое окно в комнате. Это не очень хорошо для здоровья.
- Точно.
- Ты еще не понимаешь. Вот будет у тебя трое детей, а потом из них один останется...
- Да я их вообще заводить не собираюсь! - фыркнул Джим.
- Все так говорят.
- Да нет. Я точно знаю. Я все знаю.
- Что ты... знаешь? - Мамин голос слегка дрогнул.
- С какой стати новых людей плодить? Они ведь все равно умрут, - голос его звучал тихо и ровно.
- Вот и все.
- Ну, это еще не все. Ты-то есть, Джим. А не будь тебя, и меня давно бы не было.
- Мама... - и долгая пауза, - ты помнишь папу? Я похож на него?
- Джим, в день, когда ты уйдешь, он уйдет навсегда.
- Кто?
- Ох, да лежи ты спокойно. Хватит уже, набегался.
Просто лежи себе и спи. Только... обещай мне, Джим. Когда ты уйдешь, а потом вернешься, пусть у тебя будет куча детей.
Пусть носятся вокруг. Позволь мне когда-нибудь побаловать их.
- Да не буду я заводить таких вещей, от которых потом одни неприятности.
- Каменный ты, что ли? Придет время, сам захочешь "неприятностей".
- Нет, не захочу.
Он посмотрел на мать. Да, ее ударило давным-давно. С той поры и навсегда остались синяки под глазами.
В темноте глуховато и спокойно прозвучал ее голос:
- Ты будешь жить, Джим. Жить и получать удары. Только скажи мне, когда придет срок. Чтобы мы попрощались спокойно. А то я не смогу отпустить тебя. Что хорошего вцепиться в человека и не отпускать?
Она встала и закрыла окно.
- Почему это у мальчишек всегда окна нараспашку?
- Кровь горячая.
- Горячая... - Она стояла возле двери. - Вот откуда все наши беды. И не спрашивай почему.
Дверь закрылась.
Джим вскочил, открыл окно и выглянул. Ночь была ясная.
"Буря, - подумал он, - ты там?"
Да. Чувствуется... там, на западе, этакий "парень что надо" рвется напролом.
Тень от громоотвода замерла на дорожке под окнами.
Джим набрал полную грудь холодного воздуха и выдохнул маленькую теплую речку.
"А может быть, - подумалось ему, - залезть на крышу и отодрать этот дурацкий гром9отвод? На фиг он нужен?
Выкинуть его и посмотреть, что будет? Вот именно, посмотреть, что получится".
Глава 10
Сразу после полуночи.
Шаркающие шаги. Пустынная улица, и на ней давешний торговец. Большущий кожаный саквояж, почти пустой, легко болтается в крепкой руке. Лицо спокойное. Он заворачивает за угол и останавливается.
Мягкие белые мотыльки бьются о витринное стекло, заглядывают внутрь. А там, за окном, в пустоте зала стоит на козлах погребальная ладья из звездного стекла - глыба льда Аляскинской Снежной Компании, бриллиант для перстня великана. Внутри... да, там внутри - самая прекрасная женщина в мире.
Торговец больше не улыбался.
Она предстала перед ним вечно юной; она упала в сонную холодность льда и спит уже тысячи лет. Прекрасная, как нынешнее утро, свежая, как завтрашние цветы, милая, как любая девушка, чей профиль совершенной камеей врезается в память любого мужчины.
Торговец громоотводами вздохнул. Когда-то, давным-давно, он путешествовал по Италии и встречал таких женщин. Только там черты их хранил не лед, а мрамор. Однажды он стоял в Лувре перед полотном, а с картины, омытая летними красками, едва заметно улыбалась ему такая женщина. А как-то раз, пробираясь за кулисами театра, он бросил взгляд на сцену и примерз к полу. В темноте плыло лицо женщины, какой он не встречал больше никогда. Чуть шевелились губы, птичьими крыльями взмахивали ресницы, снежно-смертно-белым светом мерцали щеки.