Подходя к диспетчеру, он слышал, как их ноги шаркают по полу и скрипит скамейка. Он заставил себя не оборачиваться и остановился у стойки, терпеливо ожидая, когда человек обратит на него внимание.
- Что тебе нужно, парень? - процедил диспетчер, наконец поднимая голову. .
Человеку было за пятьдесят, он устал и умирал от жары, сердясь на весь мир, обещавший ему что-то большее.
- Вам нужен посыльный, мистер?
- Нет. У нас и так слишком много всяких мальчишек.
- Я умею работать, мистер. Буду работать в любое время, когда скажете. У меня есть вступительный взнос. - Он вытащил одну десятидолларовую купюру и положил ее на конторку.
Мужчина мельком взглянул на деньги, и отвел глаза в сторону.
- У нас слишком много мальчишек.
Скамья позади скрипнула, и Билли услышал звук шагов. Это был один из тех парней. Голос был напряжен от злости.
- Этот китаец к вам пристает, мистер Бургер? Билли сунул деньги обратно в карман.
- Сядь, Роулз, - сказал мужчина. - Ты знаешь, как я отношусь к разборкам и дракам.
Он взглянул на обоих и Билли догадался: ему здесь не работать, если быстренько что-нибудь не предпринять.
- Благодарю, что позволили поговорить с вами, мистер Бургер. - сказал он вежливо и, повернувшись, что есть силы наступил парню на ногу. - Не смею вас больше беспокоить...
Парень заорал и ударил Билли кулаком в ухо. Билли промямлил что-то, но не сделал попытки защититься.
- Отлично, Роулз, - с отвращением сказал Бургер. - Убирайся отсюда, ты уволен.
- Но... мистер Бургер... - жалобно заскулил парень. - Вы же не знаете, что этот китаец...
- Выметайся! - Бургер привстал и рассерженно ткнул пальцем в мальчишку. - Быстро!
На минуту о Билли забыли, и он отошел в сторону, боясь улыбнуться.
До парня наконец дошло, что делать ему здесь больше нечего, и он ушел, злобно взглянув напоследок на Билли. Бургер вытер одну из дощечек для посыльных.
- Отлично, парень, похоже, ты получишь работу. Как тебя зовут?
- Билли Чун.
- Мы платим по пятьдесят центов за каждую доставленную телеграмму. - Он встал и подошел к Билли, держа в руке дощечку. - Ты оставляешь в залог десять долларов и берешь телеграмму. Приносишь дощечку - получаешь десять пятьдесят. Ясно?
Он положил дощечку на стойку. Билли взглянул на нее и прочитал написанные мелом слова: "Минус пятнадцать центов".
- У меня все будет в полном порядке, мистер Бургер.
- Отлично. - Он ладонью стер надпись. - Садись на скамейку и заткнись. Никаких драк, никаких разборок, никакого шума, а иначе получится как с Роулзом.
- Да, мистер Бургер.
Билли сел. Мальчишки посмотрели на него с подозрением, но ничего не сказали. Через несколько минут маленький смуглый парнишка наклонился к нему и пробормотал:
- Сколько он с тебя снимает?
- Что ты имеешь в виду?
- Не будь идиотом. Или ты отдаешь ему часть бабок, или больше здесь не работаешь.
- Пятнадцать.
- Говорил я тебе, что он так и сделает, - громко прошептал другой парень. - Говорил я тебе, что он не остановится на десяти... - Он резко осекся: диспетчер посмотрел в их сторону.
День покатил по своей горячей наезженной колее, и Билли был доволен, что сидит вот тут и ничего не делает. Некоторые парни уходили с телеграммами, но его ни разу не вызывали.
Соево-чечевичные бифштексы оказались тяжелой для желудка пищей, и ему дважды пришлось выйти в темный, убогий туалет во дворе здания. Тени на улице удлинились, но в воздухе по-прежнему висела все та же удушающая жара, что держалась последние десять дней. В шесть часов пришли еще трое мальчишек и с трудом уместились на скамье. Бургер сердито посмотрел на них: похоже, только так он и мог смотреть.
- Некоторые могут быть свободны.
На первый день вполне достаточно, подумал Билли и ушел. От долгого сидения у него затекли ноги, а бифштексы, кажется, рассосались. Можно было подумать и об ужине. Черт! Он состроил кислую гримасу. Он знал, что у них будет на ужин. То же, что и каждый вечер уже много лет подряд.
В порту с реки дул легкий ветерок, и Билли медленно шагал по Двенадцатой авеню, с удовольствием ощущая прохладу. За сараями, убедившись, что поблизости никого нет, он размотал проволоку, которой была привязана к сандалиям подошва из покрышки, и сунул две купюры в образовавшуюся щель. Они принадлежали ему и только ему. Он закрепил проволоку и по трапу поднялся на "Уэйверли Браун", который стоял у шестьдесят второго причала.
Реки не было видно. Соединенные друг с другом измочаленными канатами и ржавыми цепями, ряды допотопных "Викторий" и "Свобод" создавали фантастический пейзаж из причудливых надстроек, болтающегося, как белье на веревке, такелажа, мачт, антенн и дымовых труб. За всем этим возвышался один-единственный пролет так и не достроенного Вагнеровского моста. Эта панорама не казалась Билли странной; он здесь родился, после того как его семья вместе с другими беженцами с Тайваня обосновалась в этих времянках, на скорую руку построенных на судах, гниющих и ржавеющих за ненадобностью у Каменного Мыса со времен второй мировой войны. Больше негде было разместить многочисленных приезжих, и суда показались в то время блестящей неходкой. Они должны были стать временным убежищем, пока не найдется что-нибудь получше. Но жилье найти было трудно - и к этим судам добавились другие, и мало-помалу ржавый, покрытый ракушками флот стал частью города, которая. Казалось, существовала здесь вечно.
Суда соединяли трапы и мостики, под ними плескалась вонючая вода, на поверхности которой плавали отбросы. Билли добрался до "Колумбии Виктории", своего дома, и по мостику дошел до квартиры N 107.
- Как раз вовремя, - сказала сестра Анна. - Все уже поели, но тебе повезло: мне удалось оставить кое-что для тебя.
Она достала с полки тарелку и поставила на стол. Ей было тридцать семь, но волосы поседели, плечи опустились, спина сгорбилась. Ее давно покинула надежда уйти из семьи и Корабельного городка. Она единственная из детей Чунов родилась на Тайване. Когда они уезжали, Анна была маленькой, и ее воспоминания об острове были смутными, словно давний приятный сон.
Билли взглянул на размоченные овсяные лепешки и бурые крекеры, и в горле у него встал ком: в памяти еще сохранились воспоминания о бифштексах.
- Я не голоден, - сказал он, отодвигая тарелку. Мать заметила это движение и повернулась от телевизора - наконец она удосужилась заметить сына.
- Чем тебе не нравится еда? Почему ты не ешь? Еда великолепная.
Голос у нее был тонкий и пронзительный, с хриплыми завываниями, выдававшими кантонское происхождение. Она сумела выучить не больше десятка английских слов, и в семье по-английски не говорили.
- Я не голоден. - Он лгал, чтобы ее успокоить. - Слишком жарко. Съешь сама.
- Я никогда не выну еду изо рта у своих детей. Если не хочешь есть, близнецы съедят. - Говоря с ним, она по-прежнему смотрела на экран телевизора, и голоса, раздававшиеся оттуда, почти заглушали ее слова и сопровождались пронзительным визгом семилетних мальчиков, дравшихся из-за какой-то игрушки в углу.