Какой взрыв, выброс возможен — страстей, жестокости, ненависти, кровожадности. И именно к себе подобным. Когтей нет, говорите? А камень зачем, что под рукой? Нет клыков, зато есть палка. Согнуть ее и совсем здорово — получился лук. А если дунуть огнем да через железный «тростник» — кто сильнее, кто дальше? Что, если это да соединить с этим, да еще вот так — что получится?.. До чего же любопытные детки! Собой бы заняться, так нет, каждому другого подавай! Кого бы повернуть, приспособить так, чтобы самому было не просто хорошо, а лучше, чем всем остальным?
— У них фонарики были такие, — вдруг прозвучал голос.
Мы так привыкли к собственному крику, что от женского тихого голоса ошарашенно замолкли. Сгребает в кострище остатки водорослей, что-то очень изменилось на недавно таком спокойном лице, глаза ушли от нас куда-то далеко-далеко.
— Такие вот фонарики, жужжащие, — она показала, сжимая-разжимая кулак, как их заставляли работать, светить, — зажужжит, и мы прячемся, замираем. Они нас искали. Светом по глазам и сразу — железной палкой по голове. Потому что мы дышим, а на всех не хватает воздуха. Жужжание и этот удар, как по сухому дереву.
Мы онемело слушаем. Я-то догадываюсь (нет, знаю), о чем Она.
— Не знаю, — продолжает Женщина, — как там у нас было устроено, но вода, пища и, главное, воздух — все подавалось на команду, голос одного-единственного человека. Кто он, наш кормилец-поилец, мы не знали, знали только, что он есть. Но, по-моему, они менялись каждые сорок восемь часов. Главный должен был подтверждать свое право командовать приборами, наговаривая им что-то. Как я понимаю, в этом был огромный соблазн для тех, кто был рядом: ухитриться сказать слова раньше, записать свой голос, оттеснив предыдущего. Где-то пришла и ушла очередь и моего отца… И он куда-то исчез… У них там были сплошные перевороты, и всякий раз менялась группа прихлебателей, тех, кого кормили-поили и кому давали дышать. Только с железными палками — те, кажется, не менялись. Шныряли, как крысы, по темным углам, выискивали вчерашних, чужихи вообще лишних . Потому что по темным углам и среди трупов прятались и ничьи, ничейные , но они дышали, забирали последний воздух. Переворачивали и мертвых, растаскивали трупы, а для надежности им тоже доламывали черепа. О, эти звуки! А запах, он до сих пор… сладкий такой…
Она невольно вытерла губы, рот.
Ну вот, так оно и есть: цветы и та дверь в скале за водопадом — не здесь ли объяснение, ответ? На многое, о чем я давно догадываюсь.
— О чем все-таки она? — спросил гость, кажется предполагая (и, возможно, справедливо), что в таком состоянии Она его не слышит. — Она что, оттуда? — спросил еще раз напрямик и показал (не по нашим правилам) на водопад.
Мы такие вещи, все, что тащит нас в прошлое, не только в разговорах, но и в мыслях стараемся обходить.
А взгляд Третьего заскользил по горизонту, по нашему горизонту, а для этого надо хорошенько запрокинуть голову. Мы, наш остров на дне глубокого колодца или скорее воронки. Высокие стены из шевелящегося, затуманенного мрака испещрены немыми бессчетными молниями, как трещинами. Молнии эти все всегда только одного цвета — или огненно-красные, или синие, или желтые, будто кто-то там, за прозрачным дымчатым занавесом, меняет, как в театре, цветные стекла. Но это если смотреть на стены. А можно и не смотреть, и тогда замечаешь лишь верхний, солнечный свет — на скалах, на цветах, на падающей воде…
— Ничего не скажешь, — громко, слишком громко восклицает гость |— поработали основательно! Там, наверное, и есть та самая зима, которой нас пугали ученые. Сначала всего наготовили, а после пугали… Вот уж где штормики — в кромешной тьме! Брр!
Весь вечер мы просидели под березками: костер, звезды над головой, можно подумать, что на Земле все как прежде.
Сначала всего наготовили, а после пугали… Вот уж где штормики — в кромешной тьме! Брр!
Весь вечер мы просидели под березками: костер, звезды над головой, можно подумать, что на Земле все как прежде. Правда, ночью все на острове — все предметы, вещи (и наши фигуры, лица) — фосфоресцирует от немых, «зимних» молний, но это можно посчитать даже красивым. Тем более, когда в эту фантастическую игру цветов, красок включен и Ее прекрасный, а сегодня почему-то грустный профиль.
Где есть разыграться-поиграть всем цветам молний — так это на маслено поблескивающих груди и спине нашего гостя: ночью еще заметнее, какой это правильный треугольник, а зубы, яркая улыбка — то розовая, то голубая, то желтая. Жрец, египетский жрец! Нет, мальчик-жрец: что-то очень юношеское в этой его геометрической фигуре, не говоря уж об улыбке.
Еще засветло мы притащили побольше высохших водорослей для ночлега. Гость таскал со мною на пару, Она их частью в пещеру затолкала (старые, потертые пойдут в костер), а частью под березками распластала и даже легла и весело примерилась, как будет спать, — разровняла, примяла.
— Это чтобы мне хорошие сны привиделись, — по-солдатски хохотнул гость.
— Совсем нет, — очень серьезно возразила хозяйка, — вы будете спать в пещере.
Чем-то недовольна, даже неловко: хозяйка как-никак, а он все-таки гость.
Тем более стараюсь я — вежлив, услужлив, гостеприимен, как хозяин пустующей, прогорающей гостиницы. Стал зачем-то убеждать, что в пещере очень хорошо, прохладно.
Но тут совершенно неожиданно хозяйка перерешила:
— Под березкой будет лучше. И звезды видны — ваш любимый Космос.
Что-то в нашей головке еще разок повернулось-покрутилось и, как диск рулетки, остановилось против другого деления (знать бы наверняка, что и как там вертится-крутится).
И вот: семья в пещере, гость — снаружи и действительно занят Космосом.
— Они что, по оси у вас вращаются? — доносится его голос.
— Именно так, — откликаюсь я, — и, заметьте, все помещаются на такой маленькой сковородке, и Медведица и Южный Крест.
— А Луна бывает?
— Только во сне. — Я напоминающе прижался к теплому лицу, снова улыбающемуся, снова близкому, заговорщицки ждущему.
Она уже озорничает, надоела Ей наша болтовня, становящаяся все более ученой, специальной: отчего небо такое и какие законы тут обманно-оптические, а какие — в подтверждение теории относительности? Прямо-таки издевается над нашими умными вопросами-ответами, над тем, как мы все на свете понимаем, и Ее руки, губы, колени, ее плечи, горячие и под тканью, тоже словно издеваются над нашей серьезностью и ученостью, не верят, что главное какой-то там Космос. И действительно я сбиваюсь с мысли, отзываюсь невпопад и все более хриплым голосом. А тут еще смеющиеся глаза приближаются ко мне вплотную, я таращу свои, показываю: услышит мол, неудобно! А Ей еще веселее от моего испуга.
Нет, когда вас только двое во Вселенной, вы можете считаться парой, прародителями, чем и кем угодно, но семьей становитесь, лишь когда объявится некто третий. Прежде мне казалось (нам казалось): семьей нас сделает ребенок. Оказывается, чужой человек (но человек!) объявился, и тут же потребовалось выяснение.
— Кто мы? — вдруг шепотом спрашивает Она.
— Как кто!.. Ты так и будешь одетая? — Нетерпеливый вопрос мой прозвучал откровенно обиженно.
Она тихонько рассмеялась:
— Еще побеседуйте! — Но тут же сама обиделась — У вас одно на уме… Я знаю — противное слово: любовница!
— Есть другое: возлюбленная.
— А откуда ему знать, что не любовница?
Вот-вот, ему!
— Он не думает об этом, он завидует, — прошептал я.