Достаточно сказать, что биологию здесь представлял Артур Монтегю, а тополопйо– Глен Смит… Меня представил Лаферт Су Жуар, он же взял на себя сервировку стола, так как они захватили с собой различные яства. Во второй половине дня море утихло, и мы все вышли на берег, где каждый расположился в соответствии со своими вкусами. Я впервые получил возможность познакомиться поближе с товарищами по несчастью, или по счастью, что также зависело от планов и вкусов.
Огромный Артур Монтегю, на которого застолье не оказало ни малейшего действия, уселся на лежащий ствол огромной пальмы и, рассматривая море сквозь рубиновое вино в стакане, размышлял вслух.
– Сколько нас тут, спрашиваете вы? Могу сказать только одно: много… Не меньше трехсот человек, а может быть, и побольше. Но мы только преподаватели, читаем лекции и отсчитываем дни, а я знаю совершенно точно, что среди подписавших контракт немало профессиональных ученых, далеких от преподавательской деятельности. Атомщики и ракетчики, химики, кибернетики, чистые математики и электронщики, да мало ли еще кого собрали здесь эти любознательные купальщики. Есть и военные… Да, да, и пусть вас это не удивляет! Им здесь читают морскую и сухопутную тактику, курс борьбы с подводными лодками, внутреннюю баллистику и еще пропасть всякой всячины. А они слушают! Они только слушают, эти круглоголовые. Я здесь уже третий год, но так и не могу отнести их к какой‑нибудь определенной категории. Вы,обратился он ко мне, – вы здесь недавно?! Не так ли? И вы чувствуете себя на кафедре как человек, которому набили рот ватой – не прожевать и не выплюнуть. Вам кажется, что ваша работа идет впустую и все, что вы им сообщаете, они тотчас же забывают, как только отплывают от берега и начинают плескаться в море? Они не только запоминают, но сравнивают нас между собой и при этом критикуют, да еще как критикуют!
Артур Монтегю отхлебнул из стакана и поставил его на траву.
– И невольно я хочу спросить себя, – продолжал он, – спросить вас, а для чего? Для чего все это? Этот «морской университет», кому служим и не являемся ли мы всего лишь эгоистами, низкими жалкими эгоистами, несмотря на всю нашу ученость и былые заслуги. Имеем ли мы право быть здесь? Каждый из вас готов подсказать мне, что если мы откажемся, то на наше место наймут других, может быть, лучших, а может быть, и худших, и это истинная правда. Но меня пока, я хочу обратить ваше внимание на это «пока», интересует вопрос в его теоретической плоскости, вы меня поняли?
– Дорогой Артур, – взял слово Лаферт Су Жуар, – кто из нас не ставил перед собой этот же вопрос? И что же? Приходит день, и мы торопимся на берег к своим Гавелам, и хотя их головы похожи на кегельные шары, но в головах кое‑что есть! И почему, я вас спрашиваю, почему мы считаем, что они способны понять свое и наше назначение? Почему вы задаете вопрос, в котором уже содержится угроза для нас всех? Я подразумеваю все суше‑земное человечество в целом. Может быть, они, став сильными, помогут слабым? Почему такая мысль не приходит нам в голову первой?
В разговор вмешался Глен Смит.
– То, что предлагает наш уважаемый старейшина, Лаферт Су Жуар, носит вполне установившееся название. Он предлагает нам совершить трансцензус, некий прыжок из привычного мышления в иное. В данном случае это заманчиво и весьма успокоительно. Но заметьте, господа, если мы совершим подобный трансцензус, если мы скажем, что они воспитываются нами на благо суше‑землян, то всякое раздумье сразу же прекращается. Пока в словах Артура Монтегю слышалась нам вполне ясная угроза, пока вопрос «для чего они?» содержит в себе обращение к нашей совести, – ведь если они во вред, то кто же мы? – мы были само внимание, наш ум работал с силой, ясностью и энергией. Но, как только мы совершаем предлагаемый нашим уважаемым Лафертом трансцензус, все утихает тут же.
Но, как только мы совершаем предлагаемый нашим уважаемым Лафертом трансцензус, все утихает тут же. Наши удивительные занятия становятся обычным преподавательским делом, к которому многие из нас готовились всю жизнь, наши слушатели становятся обычными мирными студентами. А мы с вами с этого момента становимся интеллектуальными мертвецами.
– В этом и есть сила зла, – заявил я, воспользовавшись наступившим молчанием. – Добро, по самой своей природе – пассивно, а зло, угрожая нам или нашим близким, нашему роду, племени, нации, делает нас альтруистами… Мы начинаем понимать существование ценностей вне нас. Чужая жизнь и чужое счастье становятся нашими. И мы поднимаемся до чудесных вершин, для которых существуют такие сверкающие слова, как героизм, мученичество, святость…
– Успокойтесь, синьор Кальери, – не дал мне договорить Глен Смит. – Ради бога успокойтесь, вы не на кафедре. И не надо забывать, что среди нас большинство – естествоиспытатели.
– Вряд ли вы, Глен, сделали правильно, не дав продолжать Джоке Кальери, – сказал Лаферт Су Жуар. – Вас испугало, что вы услышите еще одну проповедь, но ведь, в сущности, все просто, идеально просто, как проста жизнь, и море, и звезды. Группа людей, я имею в виду нас всех, попадает в иную среду, иное общество. Разделяй суше‑земное человечество и имбиторов расстояние в десяток световых лет, и мы были бы счастливы встретить на какой‑нибудь далекой планете столь внимательных к нашим занятиям учеников, столь доброжелательных и услужливых. Однако мы и они находимся на одной планете, и наш труд помогает им подняться вровень с остальным населением земного шара, и столкновения, разумеется, не избежать… И тогда каждый из нас задаст себе тот же вопрос, что и Артур Монтегю: «А для чего все это?» Вопрос, в котором спрятан легион других: «Кем являемся мы для суше‑земного человечества? Предателями? Пособниками безжалостного врага в самом недалеком будущем?»
В этом месте Лаферт Су Жуара прервал негромкий голос:
– Кто сказал это?
Голос был совсем незнакомым, и все вскочили на ноги. Рядом с продолжавшим сидеть на стволе пальмы Артуром Монтегю стоял человек. На нем были флотские брюки и закатанная по локоть белая рубашка. На вид ему не было еще и тридцати, но во всем облике угадывались властность и привычка отдавать приказания.
– С вашего позволения, сэр, – сказал по‑английски Лаферт Су Жуар. – А с кем мы имеем честь говорить?
– Здесь, на островах меня называют Агуа, – ответил незнакомец, и в этот момент я почувствовал, что по крайней мере двое или трое из присутствующих на берегу его все‑таки знали. А среди них Лаферт и Монтегю. Тень– отлично скрываемого страха коснулась их лиц.
– Вот что, – сказал я, – эти люди мои гости. Одних я знал, труды других были столь большим украшением нашей науки, что познакомиться с ними лично было для меня большой честью. Не кажется ли вам, сэр, что вам надлежит объясниться более подробно, прежде чем мы примем вас в свое общество. Тем более что мы здесь говорили о вещах, в общем, секретных…
– Послушайте, Джока, – ответил человек, назвавший себя Агуа, – не нужно булькать, как кипящий чайник. Я, конечно, человек простой, а вы здесь все ученейшие из ученых, ну и, конечно, я не могу представиться вам как положено в высшем свете. Но так уж вышло, что судьбы наши скрестились; честное слово, господа ученые, чтоб мне не сойти с этого места…
Про себя я отметил, что человек этот говорил по‑английски с некоторым трудом и неправильно. Больше того, его язык и особенно лексика выдавали в нем человека действительно простого, может быть, даже матроса. Некоторые из слов, произнесенных им в этот день, я отыскал в словаре сленга, на котором толкует о своих делах портовый сброд.