– Води ушами!
Сломоухов одним движением руки отодвинул в сторону тарелки, вилки, стаканы и коротко приказал Прокофию Ивановичу:
– Карту!
Ганюшкин метнулся к верстаку, над которым в стене был укреплен токарный станок, пошарил в ящике и достал старенькую потрепанную карту, сложенную таким образом, будто ее годами таскали засунутой в голенище сапога. Прокофий Иванович растелил ее на столе и в ожидании уставился в лицо Сломоулова.
– Адун, – указал Сломоухов, – Рубежанск… Так, так… Ах, до чего карта хороша, хоть и исчеркана, варварски исчерпана!
Юрий Васильевич присмотрелся и тоже увидел, что карта исполосовала синими м красными черточками м стрелами, вероятно, следами давних экспедиций Прокофия Ивановича.
Особенный интерес к карте проявил старик Карпыч. Остро вглядываясь то в один ее конец, то в другой, он что‑то шептал про себя, чему‑то радовался,
– Вот тут, – указал Сломоухов на какой‑то пункт и выразительно приложил палец к губам. – На ружейный выстрел от Ерофеева распадка поляна. Выхожу. Посредине старый кедр, весь сухой. А рядом другой, поменьше. Я еще в тумане, а верхушка дерева на виду, и было это сегодня утром…
За столом переглянулись и еще теснее сгрудились вокруг Сломоухова, даже Карпыч перестал водить по карте ногтем.
– Сидит, – продолжал Сломоухов. – Не на самой верхушке, а чуть пониже. Либо, думаю, Филимон Иваныч, либо Марья Ивановна, Ничего, думаю, потом разберемся, а мне для чучела пригодится, старый‑то филин весь молью побит… Стыдно! Стыдно мне за такие мысли! – Сломоухов гневно потряс кулаками, но все только сильней наклонились над тем пунктам, на который он указал, – Подхожу ближе, еще ближе. Вертикалочку на травку, а сам глаз не спускаю. Только это я приподнял свой штуцер…
– Промазал! – без голоса прошипел Прокофий Иванович.
– Нет, не мог «промазать», – Сломоухов откинулся на стула, будто и не собирался продолжать дальше. – К несчастью, не мог, у меня экспресс… Только это я вскинул к плечу, корпус находился в великолепном положении, приклад как раз, ноги циркулем – колоннада! И вдруг с дерева… – Сломоухов откашлялся и голосом старика Карпыча неожиданно тихо сказал: «Не стреляй, милок»… Спокойно так, но на внутреннем волнении необычайном! Я так в траву и сел. Дедуган какой‑то на дерево забрался и ночует там. Ах, думаю, раздери тебя совсем, чуть до убийства не дошел. Секундочка бы, и поминай Сломоухова, как звали. Пули‑то у меня меченые, да и совесть, совесть – вот где казнь египетская… Хорошо еще в фляжке коньячок был. Отвинтил я пробочку, отхлебнул, а ноги не держат, хоть плачь. «Эй, старик, – кричу, – ты чего сидишь? А ну, спускайся вниз, потолкуем». А он молчит. Звал кричал – молчит. Ну, думаю, черт с тобой. Ружье на плечо и скорым шагом через опушку в лес. Вошел в ельничек и ожгло… Тебя, Прокофий Иванович, вспомнил…
Ганюшкин медленно приподнялся на стуле.
– Тебя, тебя вспомнил, – продолжал Сломоухов. – Да еще коечто и еще кое‑что… Хорошо, ну, залез дедуган на дерево, ничего страшного, но солнышко‑то уже взошло, туман реденький, почему не спуститься? Перекусить человек приглашает – не отвечает. Оно и понятно, по тайге разный люд ходит, но все же… Дай думаю, вернусь…
– И вернулся? – трясущимися губами спросил Ганюшкин.
– Слушай, слушай, Прокофий Иванович… Поворачиваюсь и, осторожно так – на опушку. Смотрю – никого нет. Чуть голову повернул – сидит, но где? На втором, на самой маковке. Да, не мог я ошибиться, не мог! Как же это он, старый человек, – по голосу‑то старый, пока спустился бы, пока поднялся бы… А зачем? Не уйду! Не уйду с места, пока не прослежу.
– Слушай, слушай, Прокофий Иванович… Поворачиваюсь и, осторожно так – на опушку. Смотрю – никого нет. Чуть голову повернул – сидит, но где? На втором, на самой маковке. Да, не мог я ошибиться, не мог! Как же это он, старый человек, – по голосу‑то старый, пока спустился бы, пока поднялся бы… А зачем? Не уйду! Не уйду с места, пока не прослежу. А сам, вот почему не знаю, штуцер в сторону и вертикалочку на изготовку. Жду… Тишина кругом – птица и та молчит, вот что страчно было, она ж поутру чилилю‑чилилю, а тут как кто уши заложил, такая тишина. Жду.
– Птица молчит… – почему‑то утвердительно повторил Ганюшкин.
– И вдруг «шурх». Глаза поднял, а на дерезе никого… Упал! Нет, не упал… А это что? А над речкой, над туманом будто большой орел, хлоп, хлоп крылом и… и пропал. Разрядил я ружье в воздух, – а сам прямо на валежник повалился, бороду – в клочья, сердце – на части. Был же фотоаппарат, был же язык во рту, чувствовал же, что чудо, сердцем чувствовал, так вот тебе, вот тебе, – с этими словами Сломоухов несколько раз ударил себя по голове, приговаривая: – слюнтяй, варрава, кретин…
– Не убивайтесь так, Александр Денисович, – попытался успокоить Сломоухова Ворона. – Радуйтесь, радуйтесь, что в живых остались. Быть может, эта говорящая птица обладала громадным клювом и сверху на вас…
– Какая птица? – недоумевая, спросил Сломоухов. – Что ты, Ворона, совсем с ума спятил… Человек это был, человек!
– Ну ты, Александр Денисович, тоже не очень, – примирительно сказал Зайцев. – Обул Филю в чертовы лапти, а мы верь?
– Не веришь? – пораженно спросил Сломоухов. – Мне не веришь? Это как же понимать? Сломоухов – врет? Ну, скажи: «Сломоухов врет».
– А мне как‑то трудно определить, где сказка, а где правда, – сказал смущенно Юрий Васильевич. – Конечно, про этого старичка на дереве, вы, Александр Денисович, придумали, но я слушал с удовольствием. Охотничьи рассказы, – добавил он, ожидая взрыва со стороны Сломоухова. Взрыв не заставил себя ожидать.
– Нет! Нет! Нет! И еще раз нет! – заговорил, постепенно распаляясь, Сломоухов. – Я вас не видел в Риме! Вы никогда не были в Риме! Вот единственная неправда, которую я себе позволил за все время. Но это извинительно, не так ли? И не мне вас уговаривать, не мне, человеку природы, по‑детски наивному, по‑детски чистому, убеждать жителя Тихвинского переупка, которому достаточно точно повернуть налево, чтобы вдохнуть в себя тлетворное дыхание Бутырской тюрьмы; человеку, ум которого изощрен в борьбе с мошенниками всякого рода; настолько изощрен, что он, скорее, склонен считать белое черным, чем черное – белым! Я, ожидал, что вы спросите: когда? Когда мы с вами, Александр Денисович, направимся на отлов этого странного человека‑зверя, а вместо этого? Что пришлось мне услышать? Нет, вы никогда не были в Риме! Никогда, никогда, никогда!
– Но ведь и Аполлон Митрофанович… – попробовал было защищаться Юрий Васильевич.
– Проверка! – после секунды едва уловимого колебания твердо сказал Сломоухов. – Вас проверяли. Да Митрофаныч немедленно отправится со мной, как только поймет, что я вышел на правильный след. А, Прокофий Иванович? Рюкзак пуда на четыре да спилу и – вперед. Пойдешь, Прокофий Иванович?
– Денька через три и пойдем, – серьезно сказал Ганюшкин. – Дельце одно продернуть надо, с долгами старыми рассчитаться, и в твоем полном распоряжении. А как же?
Сломоухов дернул бородой в сторону Ганюшкина, как бы говоря Юрию Васильевичу: «Учись, москвич!».