– А ты?» А я смотрю на него, как в зеркало. «Нет, врешь, – говорю, – это я Дон Мартин», – а он уже замахнулся. Я нырнул под руку и левой в челюсть. Он упал и виском о дверцу – хрясь! Даже стук послышался. Смотрю: лежит. Пнул его ногой – не шелохнулся. Потряс – голова болтается. Я подтащил его к своему самолету, думал: доставлю на базу, а там помогут. Проверил горючее – ни капли. Дам радиограмму хотя бы – так рация вдруг замолчала: ни оха, ни вздоха. Тут у меня голова совсем помутилась: выскочил и побежал без цели, без направления – все одно куда, лишь бы дальше от этого сатанинского цирка. Все молитвы позабыл, и перекреститься некогда, только шепчу: Господи Иисусе да санта Мария. И вдруг вашу палатку увидел. Вот и все.
Я слушал его, вспоминая свое испытание, и, кажется, уже начал понимать, что случилось с Вано. Что сообразил Толька, по его выпученным глазам уразуметь было трудно, вероятно, начал сомневаться и проверять каждое слово Мартина. Сейчас он начнет задавать вопросы на своем школьном английском языке. Но Зернов предупредил его:
– Оставайтесь с Вано, Дьячук, а мы с Анохиным пойдем с американцем. Пошли, Мартин, – прибавил он по‑английски.
Инстинкт или предчувствие – уж я сам не знаю, как психологи объяснили бы мой поступок, – подсказали мне захватить по пути кинокамеру, и как я благодарен был потом этому неосознанному подсказу. Даже Толька, как мне показалось, поглядел мне вслед с удивлением: что именно я снимать собрался – положение трупа для будущих следователей или поведение убийцы у тела убитого? Но снимать пришлось нечто иное, и снимать сразу же на подходе к месту аварии Мартина. Там было уже не два самолета, севших, как говорится, у ленточки, голова в голову, а только один – серебристая канарейка Мартина, его полярный ветеран со стреловидными крыльями. Но рядом с ним знакомый мне пенистый малиновый холм. Он то дымился, то менял оттенки, то странно пульсировал, точно дышал. И белые, вытянутые вспышки пробегали по нему, как искры сварки.
– Не подходите! – предупредил я обгонявших меня Мартина и Зернова.
Но опрокинутый цветок уже выдвинул свою невидимую защиту. Вырвавшийся вперед Мартин, встретив ее, как‑то странно замедлил шаг, а Зернов просто присел, согнув ноги в коленях. Но оба все еще тянулись вперед, преодолевая силу, пригибавшую их к земле.
– Десять «же»! – крикнул обернувшийся ко мне Мартин и присел на корточки.
Зернов отступил, вытирая вспотевший лоб.
Не прекращая съемки, я обошел малиновый холм и наткнулся на тело убитого или, может быть, только раненого двойника Мартина. Он лежал в такой же нейлоновой куртке с «химическим» мехом, уже запорошенный снегом, метрах в трех‑четырех от самолета, куда его перетащил перепуганный Мартин.
– Идите сюда, он здесь! – закричал я.
Зернов и Мартин побежали ко мне, вернее, заскользили по катку, балансируя руками, как это делают все, рискнувшие выйти на лед без коньков: пушистый крупитчатый снег и здесь только чуть‑чуть припудривал гладкую толщу льда.
И тут произошло нечто совсем уже новое, что ни я, ни мой киноглаз еще не видели. От вибрирующего цветка отделился малиновый лепесток, поднялся, потемнел, свернулся в воздухе этаким пунцовым фунтиком, вытянулся и живой четырехметровой змеей с открытой пастью накрыл лежавшее перед нами тело. Минуту или две это змееподобное щупальце искрилось и пенилось, потом оторвалось от земли, и в его огромной, почти двухметровой пасти мы ничего не увидели – только лиловевшую пустоту неправдоподобно вытянутого колокола, на наших глазах сокращавшегося и менявшего форму: сначала это был фунтик, потом дрожавший на ветру лепесток, потом лепесток слился с куполом. А на снегу оставался лишь след – бесформенный силуэт только что лежавшего здесь человека.
А на снегу оставался лишь след – бесформенный силуэт только что лежавшего здесь человека.
Я продолжал снимать, торопясь не пропустить последнего превращения. Оно уже начиналось. Теперь оторвался от земли весь цветок и, поднимаясь, стал загибаться кверху. Этот растекавшийся в воздухе колокол был тоже пуст – мы ясно видели его ничем не наполненное, уже розовеющее нутро и тонкие распрямляющиеся края, – сейчас оно превратится в розовое «облако» и исчезнет за настоящими облаками. А на земле будут существовать только один самолет и один летчик. Так все и произошло.
Зернов и Мартин стояли молча, потрясенные, как и я, впервые переживший все это утром. Зернов, по‑моему, уже подошел к разгадке, только маячившей передо мной тусклым лучиком перегорающего фонарика. Он не освещал, он только подсказывал контуры фантастической, но все же логически допустимой картины. А Мартин просто был подавлен ужасом не столько увиденного, сколько одной мыслью о том, что это увиденное лишь плод его расстроенного воображения. Ему, вероятно, мучительно хотелось спросить о чем‑то, испуганный взгляд его суетливо перебегал от меня к Зернову, пока наконец Зернов не ответил ему поощряющей улыбкой: ну, спрашивай, мол, жду. И Мартин спросил:
– Кого же я убил?
– Будем считать, что никого, – улыбнулся опять Зернов.
– Но ведь это был человек, живой человек, – повторял Мартин.
– Вы в этом очень уверены? – спросил Зернов.
Мартин замялся:
– Не знаю.
– То‑то. Я бы сказал: временно живой. Его создала и уничтожила одна и та же сила.
– А зачем? – спросил я осторожно.
Он ответил с несвойственным ему раздражением:
– Вы думаете, я знаю больше вас? Проявите пленку – посмотрим.
– И поймем? – Я уже не скрывал иронии.
– Может быть, и поймем, – сказал он задумчиво. – И ушел вперед, даже не пригласив нас с собой. Мы переглянулись и пошли рядом.
– Тебя как зовут? – спросил Мартин, по‑свойски взяв меня за локоть: должно быть, уже разглядел во мне ровесника.
– Юрий.
– Юри, Юри, – повторил он, – запоминается. А меня Дон. Оно живое, по‑твоему?
– По‑моему, да.
– Местное?
– Не думаю. Ни одна экспедиция никогда не видела ничего подобного.
– Значит, залетное. Откуда?
– Спроси у кого‑нибудь поумнее.
Меня уже раздражала его болтовня. Но он не обиделся.
– А как ты думаешь, оно – желе или газ?
– Ты же пытался взять пробу.
Он засмеялся:
– Никому не посоветую. Интересно, почему оно меня в воздухе не слопало? Заглотало и выплюнуло.
– Попробовало – не вкусно.
– А его проглотило.
– Не знаю, – сказал я.
– Ты же видел.
– Что накрыло – видел, а что проглотило – не видел. Скорее, растворило… или испарило.
– Какая же температура нужна?
– А ты ее измерял?
Мартин даже остановился, пораженный догадкой.
– Чтобы расплавить такой самолет? В три минуты? Сверхпрочный дюраль, между прочим.
– А ты уверен, что это был дюраль, а не дырка от бублика?
Он не понял, а я не объяснил, и до самой палатки мы уже дошли молча. Здесь тоже что‑то произошло: меня поразила странная поза Тольки, скорчившегося на ящике с брикетами и громко стучавшего зубами не то от страха, не то от холода. Печка уже остыла, но в палатке, по‑моему, было совсем не холодно.
– Что с вами, Дьячук? – спросил Зернов.