— Я обо всем подумала. И хочу внести свое имя в список. Будь любезна.
Она смотрит на меня еще мгновение-другое, и я не позволяю выражению своего лица измениться. Потом Пег вздыхает, берет мелок и поворачивается к доске. Она начинает писать букву П, но тут же стирает ее ладонью. И оглядывается на меня.
— Я не помню твое настоящее имя, милая.
— Кэт, — отвечаю я, и мне кажется, что все до единого жители Скармаута вдруг уставились мне в спину, — Кэт Конноли.
Бывают такие моменты, которые вы запоминаете на всю жизнь, а бывают и такие, о которых вы думаете, что запомните их навечно, и далеко не всегда это одни и те же моменты. Но когда Пег Грэттон снова поворачивается к доске и вносит мое имя в список, белым по черному, я не сомневаюсь в том, что эту минуту мне никогда не забыть.
Когда Пег снова смотрит на меня, одна ее бровь приподнята.
— А кличка твоей лошади?
— Дав, — сообщаю я.
Слово звучит слишком тихо. Мне приходится его повторить.
Пег записывает, ничего больше не спрашивая, да и в самом деле — почему она должна усомниться в том, что моя Дав — это кабилл-ушти?
Я прикусываю нижнюю губу. Пег ждет.
— Пятьдесят, Пак, — напоминает она. — За участие.
Я ощущаю легкую тошноту, доставая из кармана монеты. На один ужасный момент мне кажется, что денег у меня не хватит, но потом я нахожу то, что отложила на покупку муки. Я достаю их, но не опускаю в протянутую руку Пег.
— Погоди, — говорю я. И, наклонившись через прилавок, понижаю голос. — А есть… э-э… какие-то правила насчет лошадей? — Если меня дисквалифицируют и я потеряю свои деньги, мне будет по-настоящему плохо, — Насчет их… них…
Пег спрашивает:
— Тебе нужны правила?
Ей приходится поискать их. Мне кажется, что все таращатся на мое имя, записанное на доске, пока она этим занимается. Когда наконец Пег протягивает мне помятый листок бумаги, я быстро просматриваю его. Лошадей касаются только две строчки: «Жокеи должны заявить своих лошадей к концу первой недели, до начала парада участников Скорпионьих бегов. После этой даты замена лошадей не допускается».
Я снова просматриваю правила, но больше там ничего нет о лошадях. Ничего такого, что запрещало бы мне ехать на Дав.
Я наконец отдаю Пег монеты.
— Спасибо, — говорю я.
— Хочешь оставить себе? — спрашивает она, показывая на листок.
Вообще-то он мне не нужен, но я киваю.
— Отлично, — говорит Пег, — Ты — участник соревнований.
Я — участник.
Выйдя наружу, в темноту, я глубоко вдыхаю холодный воздух. Соленый морской запах уже почти не пробивается сквозь автомобильные выхлопы, висящие над улицей, но в сравнении с вонью пота и сырого мяса в лавке это кажется почти божественным. У меня кружится голова от переполняющих меня гордости и страха, и, кажется, зрение так обострилось, что я вижу каждую кочку на дороге передо мной, каждое пятнышко ржавчины на перилах над набережной, каждую волну на воде… Все кругом черное — бездонное небо и чернильная вода — и сливочно-желтое: уличные фонари и свет, льющийся из окон магазинов.
Я вдруг слышу, что неподалеку от меня, в нескольких ярдах, звучит какой-то спор, и узнаю куртку Шона Кендрика. Перед Шоном стоит Мэтт Малверн; рядом с Кендриком он выглядит огромным и потным. И по тому, как несколько человек остановились неподалеку от спорящих, видно: их разговор не слишком приятен.
Это похоже на то, как пугаются мелкие птицы, когда к ним приближается ворона. Мне приходилось видеть такое в полях, когда ворона подбирается слишком близко к их гнезду или же их пугает что-то другое.
Птицы стремительно пикируют на ворону и пронзительно кричат, а ворона просто стоит в траве, и вид у нее мрачный, спокойный, равнодушный…
Вот и сейчас я вижу нечто похожее: Шон — и Мэтт, наследник главного состояния на острове. Внезапно Мэтт плюет на ботинки Шона.
— Хорошие башмаки, — говорит Мэтт.
Он смотрит на них, но Шон Кендрик — нет. Он наблюдает за лицом Мэтта с тем же самым выражением, что было у него там, в лавке: «смотрю, но не вижу». А я то ли рассержена, то ли зачарована выражением лица Мэтта. Это не гнев, но что-то близкое.
После долгого мгновения Шон поворачивается, как будто собираясь уйти.
— Эй! — восклицает Мэтт. На его лице — улыбка, но она выражает нечто прямо противоположное веселью, — Ты так торопишься вернуться в конюшню? Ты же только что получил жалованье! — Он презрительно надувает губы.
Подстрекательство Мэтта могло бы встревожить меня, если бы я не увидела улыбку Шона. Собственно, это лишь намек на улыбку, губы Шона почти не шевельнулись, только в глазах мелькнуло что-то такое… мудрое и снисходительное… и тут же исчезло. И я только теперь осознаю, что выражение на их лицах, пусть и кажется разным, означает одно и то же: ненависть.
— Скажи же что-нибудь, ты, любитель лошадок, — наступает Мэтт, — Тебе понравился мой подарочек?
Но кулаки у него крепко стиснуты, и я не думаю, будто он подразумевает что-то приятное.
А Шон снова ничего не отвечает. Вид у него почти скучающий, и он просто собирается уйти.
— Эй, нечего ко мне спиной поворачиваться! — рявкает Мэтт. Он в три неровных шага догоняет Шона и хватает его огромной ручищей за плечо, разворачивая к себе лицом легко, как ребенка, — Ты на меня работаешь! Ты не можешь вот так взять и уйти!
Шон засовывает руки в карманы куртки.
— И в самом деле, мистер Малверн, — произносит он таким убийственно спокойным тоном, что доктор Халзал, наблюдающий за сценой, хмурится и быстро уходит в лавку мясника, — И что же я могу сделать для вас прямо сейчас?
Это на мгновение ставит Мэтта в тупик, и мне кажется, он сейчас готов просто ударить Шона Кендрика — и получить достойный ответ.
Но наконец до него что-то доходит, и он заявляет:
— Я попрошу отца уволить тебя. За воровство. И не говори, что ты этого не делал. Я поймал ту лошадь, Кендрик, а ты ее отпустил! Придется тебе за это отработать.
Деньги — это не то, чем обладает большинство жителей острова. И работа в обмен на услугу или за долги — обычное дело. Вообще-то меня это не касается, но у меня уже начинает сжиматься желудок, как в те моменты, когда я открываю дверь кладовой и вижу, что там почти ничего не осталось.
— Прямо сейчас попросишь? — негромко спрашивает Шон. Следует долгая пауза, становятся слышны приглушенные голоса, доносящиеся из лавки мясника. — Я видел, что ты записался на бега. Но рядом с твоим именем нет клички лошади. Почему бы это, Мэтт?
Лицо Мэтта багровеет.
— А я думаю, — продолжает Шон, и всем приходится задержать дыхание, чтобы расслышать его тихий голос, — это потому, что твой отец, как и каждый год, ждет, пока я найду для тебя лошадь.
— Это ложь! — выпаливает Мэтт. — Ты наездник не лучше, чем я! Мой отец просто позволяет тебе помогать мне, жалея тебя! Он позволяет тебе забирать себе лучших скакунов, а мне оставлять самых скромных лошадок. Я ничего не имею против, иначе давно бы сидел на красном жеребце! Но в этом году я тебе не позволю обойти меня!
Дверь лавки открывается, и доктор Халзал возвращается вместе с Томасом Грэттоном. Они стоят на пороге, и Томас Грэттон вытирает руки о свой фартук, взглядом оценивая ситуацию.