Я даже не хочу себе представлять цвет твоих глаз, запах твоих волос, форму твоих рук. Все, что когда-то имело значение для влюбленных, для меня лишено всякого смысла. Мне достаточно будет знать, что это твои волосы, твои глаза, твои руки.
Прости, я слишком много говорю, заставляя тебя молчать. Но это хорошо, что ты молчишь, пока ничего не говори. Я должен был сказать тебе это, и я сказал. Позвоню вечером, чтобы пожелать тебе спокойной ночи.
— Зачем вы вводите в машинную память всю эту ахинею? — Профессор недоуменно оглядел сотрудников своей лаборатории. Он не любил, когда эксперименты переступали границы здравого смысла.
— Мы не вводим. Наоборот, извлекаем. Последняя запись телефонного разговора нашей Элеоноры с этим человеком. Есть еще. Он давно ей звонит, почти полгода. Мы нашли первую запись. Тогда он позвонил случайно, ошибся номером. Был жутко расстроен, почти на грани самоубийства. Элеонора распознала в его голосе тревогу и стала развлекать. С тех пор у них что-то вроде романа.
— С тех пор. Прекрасно. А с каких это пор Элеонора пользуется телефоном? — Профессор редко сердился на своих сотрудников, но уж если это случалось, то грозило неприятностями всем, кто попадал под руку. В гневе профессор был неразборчив, суров и несправедлив.
Эдик, как самый смелый, продолжал объяснения, взяв на себя роль громоотвода.
— Ну, вы же помните, в городе тогда создавали службу хорошего настроения. Мы пробовали Элеонору на роль собеседницы.
Подобрали ей задушевный голос, научили распознавать оттенки настроения собеседника. Но потом социологи решительно отказались от машин. И мы опять перевели Элеонору на картотеку. Вот видите, а случай доказал, что машины во воем способны заменить человека. Вы же сами слышали, в нее даже влюбились.
— Дожили. Сами разгильдяи, и машины у вас черт-те чем заняты. Значит, она вместо картотеки занималась шашнями? Хороши дела.
— Почему вместо? Какой этой женщине роман мешал работать? Она все прекрасно успевала. Не сердитесь, профессор, мы уже отключили телефон. Таня заметила, что после того, как в отделе появилась картина, Элеонора стала рассеянной, и мы стали искать причину.
— А откуда взялась картина?
— Ее прислали по почте. На бандероли было написано — Элеоноре. Мы решили, что это художники резвятся, и повесили картину в отделе. Она нам всем понравилась. С тех пор Элеонора почти всегда говорила по телефону, если он звонил. Теперь все в порядке. Телефон отключили, записи извлекли. А любопытно, не правда ли? Она ведь…
— У Элеоноры истерика! — Испуганная лаборантка стояла на пороге.
— Вы все тут с ума посходили, — злился профессор. — Элеонора — машина. Какие у нее могут быть истерики, какие романы?
— Элеонора плачет, — печально сказала лаборантка Таня. — Она требует подключить телефон. Понимаете, он должен позвонить. Он будет волноваться. Она его любит, наверное. Верните ей записи. Это жестоко, наконец, неприлично. Вы же подслушали чужие разговоры…
…В руках у Эдика звонил отключенный от машины телефон.
2. Позвольте родиться
Ирина Петровна страдала.
Это было настолько непривычно для нее, что при всей искренности переживаний выглядела она смешно. И знала об этом. Посему на страдание еще накладывалось раздражение, и общение с Ириной Петровной стало пыткой, вынести которую могла только ее родная сестра.
Сестру звали Олюшкой, За все сорок лет, что она прожила на свете, ее, наверное, никто ни разу не назвал иначе. А если женщину до сорока лет называют Олюшкой, это что-нибудь да значит. Удастся ей сохранить имя до шестидесяти, его можно будет носить, как орден.
— Ну, что ты, голубушка, ну, что ты, лапочка, Ирочка, перестань, пожалуйста. — Олюшка терпеливо собирала вещи, которые Ирина Петровна в ярости расшвыривала по квартире. Сама Ирина Петровна, будь она на месте успокаивающей, обошлась бы одним глаголом в повелительном наклонении. Тирада сестры, не несущая никакой нагрузки, окончательно вывела ее из себя.
— Да перестань стонать, — отрубила Ирина Петровна. — Скажи лучше, что делать. Знаешь ведь — диссертацию готовлю. Заработалась. Сейчас уже не важно, почему и как все сроки прозевала, важно срочно что-то придумать.
— А что теперь думать? — тонко протянула Олюшка. — Ни в одной больнице уже не помогут — поздно. Придется рожать. А что такого? Валька у тебя уже большой, и очень хорошо, двое — золотые детки.
— Я же не прошу тебя говорить глупости. — Ирина Петровна широкими шагами мерила гостиную, старательно обходя разбросанные вещи. — Ну, Олюшка, — Ирина Петровна прижалась щекой к ее щеке. — Надо все-таки что-то придумать. Пойми, диссертация горит.
Олюшка недовольно, однако согласно кивнула, вздохнула и тут же убежала.
Ирина Петровна быстро уничтожила следы разгрома в квартире и следы страдания на лице. Мужу решила ни о чем не говорить. Знала, как он отнесется к подобному известию, а поскольку его мнение никогда ничего не решало, то и сейчас не стоило тревожить его попусту. Когда он вернется из командировки, уже и говорить-то будет не о чем.
Через час она спокойно занялась диссертацией и вполне успешно работала до одиннадцати.