Перед «Грандом» столпились высыпавшие наружу посетители. Белые. Черные-то сообразили — им тут делать нечего. Лейтенант бесцеремонно растолкал
зевак.
— Эй, мерк,[1] чего пихаешься? Оборзел!
Морячок. Судя по говору, американец.
— Мерк? Я не ослышался? — переспросил наемник и покачал головой. — Плохие новости. Очень плохие. Вон там валяется накрашенный гуталином белый
пидор. Он дохлый, потому что стрелял в офицера полевой жандармерии Сомалиленда. Стрелял вот из этой пукалки «мейд ин Ю-ЭС-ЭЙ». Ты — янки и, сдается
мне, тоже гомик. Слушай, а вы, часом, не любовники? Можешь не отвечать, полиция разберется. Сержант, задержите этого человека.
Дайс ухмыльнулся, сунул представителю великой нации ствол под ребра и подтолкнул к дверям.
— Шагай, живо.
Вот так, пиндос, здесь тебе не какой-нибудь оккупированный Ирак. Попал на зуб суверенной африканской демократии — отстегни тысячу-другую баксов.
Для ума, говорят, полезно.
— Мне нужны свидетели нападения, — громко объявил лейтенант и наугад ткнул пальцем. — Ты. Ты…
На третьем очевидцы закончились, улица опустела.
— Классика, — хмыкнул сержант, — нестареющая классика.
— Работай, книголюб.
Дайс загнал неудачников в бар. Мартин занялся Румпелькирхеном.
Окровавленный немец лежал на грязной мостовой, уставившись мутным взглядом в яростно-синее африканское небо. Кожа на его одутловатом лице, обычно
ветчинного цвета, приобрела меловой оттенок. На синеватых губах пузырилась розовая пена. Остро пахло мочой и экскрементами.
Легкие и, похоже, сердце. Не жилец. Эх, некрасиво вот так вот в замаранных-то штанах, да кто ж из нас выбирает.
Лейтенант помахал рукой перед глазами умирающего. Тон хрипов и свиста Румпеля изменился, он пытался что-то сказать.
«Подых… Хенди…[2] Позв…»
Вот и все, что удалось разобрать, прежде чем старый наемник испустил дух.
Мартин закрыл новопреставленному глаза, порылся в его карманах (последняя просьба свята) и забрал мобильник.
На Берлин
Врач закончил перевязку и напоследок еще раз порекомендовал поберечь руку. Рана легкая, кость не задета, и все же не стоит напрягаться хотя бы
дней десять, может открыться кровотечение. Предлагал дать обезболивающее, лейтенант отказался от таблеток, и так мутит. Эскулап вздохнул, достал из
аптечного шкафа пластиковый флакончик миллилитров на триста с надписью «для наружного применения» на этикетке и протянул Мартину.
— Для дезинфекции. Смачивай повязку.
Молоток, Док, правильно мыслишь, но на тело все тратить никто не будет. Так ты и сам это понял, судя по объему флакончика.
Из медпункта Мартин направился прямиком к полковнику. Не важно, до какого звания дорос человек на государственной, да и служил ли вообще, у
наемников собственная иерархия. В подчинении у Леклерка более тысячи профессиональных бойцов (белых, черных, цветных), не считая головорезов из
туземных вспомогательных подразделений, выходит — настоящий полковник.
Сколько лет полковнику, глядя на него, точно определить невозможно. Складывалось впечатление, что время забыло о необходимости вносить изменения
во внешний облик этого человека. Короткие волосы, тщательно зачесанные назад, уже давно приобрели мышиный оттенок, но окончательно так и не
поседели.
Африканское солнце несколько выделило морщины на лбу и вокруг карих глаз. Сухопарая фигура с в меру широкими плечами. Закатанные рукава
открывали сильные руки, которых дряблость коснется еще нескоро. Незнакомый человек, увидевший командира наемников впервые, мог с легкостью не дать
ему и сорока, а через секунду определить и больше пятидесяти.
Леклерка Мартин уважал за опыт и требовательность, а потому с порога козырнул и начал: «Господин полковник, лейтенант…» Тот не дал ему закончить:
«Дверь закрой». Достал из ящика стола стаканы, из сейфа — початую бутылку виски. Налил не по-детски, на три четверти.
— Помянем.
Вроде одного считали французом, другого немцем, а пили-то по-русски — единым духом, не морщась. Чего уж там.
Помолчали.
— Садись. Рассказывай, — велел полковник. Сам сел рядом, а не за оккупированный бумагами стол.
Мартин кратко изложил свое видение событий.
Обычное дело — Румпель прилетел набрать команду. Кстати, лейтенанта его предложение не заинтересовало. Дальше началась пальба. По всему выходит,
посредник кому-то насолил. Притом крепко, раз потратились на киллера. Валить заметного человека в Европе не резон, а здесь, в Африке, — самое оно,
дикари грохнули туриста, это на публику, для тех, кто в теме, — профессиональный риск и у жертвы, и у палача, не повезло обоим. Короче, не наша с
вами, полковник, проблема — отчего да почему.
О «маминых бусах» лейтенант сознательно умолчал. Зачем усложнять жизнь хорошим людям.
Леклерк с выводами согласился. Мимоходом поведал: звонил капитан американского фрегата, жаловался. Был послан. В полицию.
Теперь о деле.
— Тебе по ранению причитается, да понимаешь, с фондами нынче беда. Опять же, в дерьмо ты вляпался по собственной инициативе, — кисло сообщил
полковник и огласил цифру. — Штука налом. Годится?
Затевать тяжбу из-за пустяковой случайной царапины Мартин и не собирался — непременно выйдет наружу и коллеги сочтут его жлобом, а вот
поторговаться требовал обычай.
— Штука? Скажите уж прямо, собираетесь выставить старого солдата на посмешище…
По ходу дискуссии полковник осведомился, нет ли у лейтенанта родственников среди жертв холокоста, а тот, в свою очередь, посоветовал командиру
чаще смотреться в зеркало, в профиль — вылитый министр обороны Израиля. Поржали, прикончили виски и договорились.
Для поправки здоровья лейтенант Мартин и, за компанию, его подчиненный, сержант Дайс, переводятся в службу тылового обеспечения до истечения
контракта. Курорт с сохранением жалованья.
— И запомни, ландскнехт. Услышу, что вас, засранцев, видели в городе до дембеля, расстреляю лично, и рука не дрогнет. Свободен. — Напутствовал
подчиненного Леклерк.
«Иди ты в жопу», — беззлобно подумал Мартин. Впрочем, условие принял к сведению, руки у полковника и правда не тряслись даже с самого сурового
перепоя, а меткости можно было только позавидовать.
Наемники стояли отдельным лагерем на территории «Зеленой зоны». Квартировали в оборудованных под жилье контейнерах, по двое в клетушке на восемь
квадрат с общим сортиром в блоке. Меблировка была незатейлива и отвечала принципу минимальной достаточности. Пара коек, иногда в два яруса, стол,
пара стульев и небольшой шкаф. Некоторые вешали на стены полки, но это уже было самодеятельностью и выпендрежем.