Я выставил его за дверь и позавтракал, потом, не торопясь, набрал на клавиатуре Главного Щита одиннадцать цифр из двенадцати, составляющих единственную запрещенную комбинацию. Мне остается теперь лишь ткнуть пальцем в последнюю кнопочку – и комбинация полностью осуществится, а с ней осуществится то самое, о чем мечтает двойник от Роуба, – бум, бах, трах! И не станет Электронного Создателя, не будет гениальная моя машина, вместо усовершенствованного человека, выплевывать на свет грязь и подлость. И вас не станет, мои уродливые создания! Что мне вас жалеть? Разве вы сами способны кого пожалеть?
Я делаю последние записи, потом запру тетрадь в сейф. В окно мне видно, как к воротам одна за другой подъезжают машины. Высокие гости прибыли. Сейчас я пойду вас встречать и выпущу на вас жильцов гостиницы. Потолкуем, уважаемые джентльмены, с собственными детьми, воспроизводящими открытой человеческой плотью всю нашу внутреннюю, глубоко скрываемую, звериную нечеловечность!
Теперь вы у меня попляшете, голубчики!
В комнату торопливо вошел взволнованный следователь.
– Полковник! – закричал он с порога. – Похоже, что мы напали на след этих…
Начальник со скукой уставился на своего помощника. В его взгляде было столько откровенного презрения, что следователь запнулся.
– Этих? – промямлил начальник. – Кого «этих», Симкинс?
– Как – кого? – пробормотал помощник. – Я вас не понимаю. Я говорю об искусственниках, проходящих по делу об изобретении Крена.
– Вам надо меньше есть, Симкинс, – строго посоветовал начальник. – У тех, кто объедается, кровь отливает от головы к желудку и в мозгах вечный туман. В сто первый раз докладываю вам, Симкинс, что раз не существует дела об изобретении, то не существует и самих искусственников, проходящих по этому делу. Неужели вам не ясно? Я спрашиваю, вам не ясно?
– Но позвольте! Да, конечно, мне все ясно. Будет исполнено.
– Вот это лучше, Симкинс. Люблю четкость мысли. Кстати, что именно вы собираетесь исполнять?
– Ваше приказание, разумеется. Отменим «напали на след», прекратим преследование…
– Хорошо, – одобрил начальник. – У вас появляется полицейское чутье, Симкинс, я очень рад. Бедные парни ничем не хуже нас с вами, а вы спустили на них ораву сыщиков. Разъясните своим болванам, что полиция стоит на страже спокойствия честных граждан. Еще одно, Симкинс. Этот, как его?..
– Вы имеете в виду профессора Крена?
– Да, да, пройдоху Крена. Узнайте, как у него в личной жизни. Разные преступные увлечения, порочащие знакомства, всякие мошенничества… Это, уверен, много серьезней несуществующего изобретения. Лет на двадцать пять, вы
h2>Сергей Снегов. Тридцать два обличья профессора Крена
– Вы олух, Симкинс, – почти вежливо сказал худой начальник. – Никаких загадочных вопросов в деле Крена не существует. Как этот прохвост Крен?
– Бредит. Третий день не приходит в себя. Врачи ни за что не ручаются.
– Никто бы не дал врачам медной монеты, если бы они за что‑нибудь поручились. Врач в самом простом случае должен сомнительно качать головой
– этим он повышает себе цену. Зато я поручусь, что меньше двадцати пяти пропойца Крен не отхватит. Если, конечно, вы не испортите заварившуюся кашу своим всепрощением.
– Постараюсь, господин полковник. Сделаю все возможное. Между прочим, Крен не пьет. Никогда не пил!
– Вы оглохли, Симкинс? В сотый раз спрашиваю, что вам надо?
– Если позволите… Обгоревший дневник Крена восстановлен почти полностью, много интересного… В парламенте выступал Поппер, я отчеркнул в газете важнейшие места.
– Давайте Поппера! Так, так. Ага, вот: «Я лично осматривал эти великолепные заводы, – произнес оратор в своей речи, – и убежден, что с божьей помощью и дополнительными капиталовложениями их можно переоборудовать для выпуска военной продукции. Что же до мошеннических проектов нынешних акционеров, то от них приходится отказаться как от беспардонного блефа».
Начальник поднял голову и осмотрел своего помощника с головы до ног.
– Вы слишком плотно ужинаете, Симкинс. К сорока годам у вас будет свыше ста килограммов. Жир вреден, ибо развивает добродушие. У хорошего человека злость сидит в костях, а не в жире. Сколько их было, этих искусственников? Тридцать два, вы сказали?
– Сорок восемь. Крен говорит о тридцати двух потому, что они ему всех ближе. Но всего их было сорок восемь. Ни один пока не пойман.
– Оставьте дневник и можете идти.
Когда следователь осторожно закрыл за собой дверь, начальник пододвинул обгоревшую тетрадь. От первых страниц ничего не осталось, многое отсутствовало и на следующих, но середина и конец составляли почти связный текст. Начальник читал с интересом, временами качал головой и – не то удивленно, не то восхищенно – бормотал про себя: «Прохвост же! Ну и прохвост! Двадцать пять – и ни года меньше!»
* * *
…потрясенный. Я стремился лишь к этому восемь мучительно трудных лет – нет, я не мог поверить! Это было слишком хорошо, немыслимо хорошо! Я заметался по комнате, чуть не плакал; думаю, взгляни кто со стороны, решил бы, что я сошел с ума, – так я был рад! Потом я сказал: возьми себя в руки, он настал, наконец, час твоего торжества – весь мир вскоре падет к твоим ногам! Я прикрикнул на себя: и на меньшее, чем мир, не соглашайся, руки у тебя достаточно сильны, чтобы поиграть этим шариком; нет, говорю тебе, нет, ты не напрасно потрудился, человечество отметит тебя среди величайших благодетелей! После этого я приблизился к аппарату.