Вот и все мои знания по этому предмету.
Могу лишь добавить, что, в отличие от специалистов по иномирам, не умеющих объяснить высшие координаты дзета–мира с девятой по двенадцатую, я не способен дать объяснения и нашим трём космическим – ротонным, корда– и бета–измерениям: знаю, что они существуют, притворяюсь, что что‑то в них понимаю, и стараюсь, чтобы моё понимание не подвергли серьёзной проверке. Человек со столь высоким уровнем невежества не мог интересовать виднейшего из теоретиков иномиров, каким со студенческой скамьи считался Артур Хирота. А меня соответственно не интересовали другие миры, с меня вполне хватало моего родного космоса, его я знаю, не хвалясь, досконально!
– Вставай – и полетели! – настаивал Николай.
Я хотел было послать его в преисподнюю двадцатичетырехмерного мира, есть, наверно, и такой, но только теоретики до него не добрались – можно вообразить, что за страх там преисподняя! Вдруг прозвучал сигнал вызова, и у кромки воды сфокусировался экран, а на экране возник улыбающийся Кнут Марек. Этот человек всегда улыбается, особенно когда говорит неприятности, – ехидней, но и беззлобней, а кстати, и умней существа, чем он, не знают на наших далёких планетах. Вероятно, поэтому он девятый год командует Главной Галактической базой, стаж прямо‑таки мафусаилов: ни один из его предшественников не задерживался больше двух лет.
– Собери свои кости, старик, – сказал он сердечно, – и мчи ко мне. Хватит прохлаждаться!
Спустя час мы с Николаем входили к Мареку. Его кабинет – чудо космической техники: в нем люди сияют. Именно так – не освещаются со стороны, а порождают собственное свечение, и как утверждает Марек, соответствующее их характеру. Штуку эту изобрёл астрофизик Павел Сидоров, погибший на «Медее» в чёрной пасти звёздной «дыры» Н‑115, марековский кабинет остался единственным свидетелем технической фантазии несчастного астрофизика. В сумрачном зале передвигались три клубка света – ободряюще‑золотой Марек, голубовато‑синий, холодноватый Хирота, растроганно‑салатный Бангалур, а к ним теперь добавилась настырная, стремительная оранжевость Николая и какая‑то чудовищная комбинация из хмурого темно‑красного и оживлённо‑язвительного зеленого – таким изобразило меня настенное зеркало.
– Садитесь, и начинаем, – ослепительно засияв золотой улыбкой, предложил Марек. – Мы слушаем тебя, друг Артур.
– Ты, конечно, знаешь, друг Казимеж, какую задачу поставили перед экспедицией в дзета–пространство, поэтому говорить об этом не буду, – так обратился ко мне Хирота.
– Я, конечно, не знаю ничего о задачах экспедиции. Поэтому, друг Артур, прошу поговорить и об этом, – учтиво отпарировал я.
Мне показалось, что он рассердился. В глазах его погасла голубоватость, в них зажглось что‑то негодующесинее. Но он сдержался. В выдержке он превосходит нас всех. Думаю, в ней одна из главных причин его успеха: теории его вызывали столько нападок, часто несправедливых и злых, что без слоновьей стойкости от одних язвительных шуток можно было рехнуться. Сам он утверждает, что, в отличие от нас, хорошо воспитан, и цитирует при этом какого‑то древнего мудреца: «Воспитанность – это умение делать свои недостатки нечувствительными для окружающих». Возможно, и так. Мои недостатки окружающие чувствуют.
Артур начал объяснение с таких азов, что я скоро потерял интерес к его речи. Я ещё терпеливо выслушал, как наши предки открыли, что пространственный вакуум – вместилище колоссальной энергии; что делалось много попыток овладеть этой энергией; что в результате бесчисленных неудавшихся попыток установили восьмимерность нашего мира, хотя раньше его считали четырехмерным; что восьмимерности мало для вычерпывания энергии вакуума, характеризующегося тридцатью шестью параметрами; и что в результате всех этих исследований доказано наличие устойчивых, параллельно возникших из вакуума материальных миров; и что нижний наш сосед, альфа‑мир, неинтересен, а второй, повыше, двенадцатимерный дзета, наоборот, захватывает воображение, ибо нас связывают с ним шесть общих измерений, а это обеспечивает надёжный проход в тот мир; и что дзета–мир связан с вакуумом не восемью нашими измерениями, а ровно двенадцатью – это в полтора раза больше; и что полуторная связь, взятая в шестой степени – так почему‑то надо, – обеспечивает ровно в четырнадцать раз более лёгкую возможность выкачивания энергии вакуума…
В этом месте я зевнул, но Артур, уставясь синеватопылающими глазами в пол, не заметил, как я воспринимаю его лекцию.
Сам он утверждает, что, в отличие от нас, хорошо воспитан, и цитирует при этом какого‑то древнего мудреца: «Воспитанность – это умение делать свои недостатки нечувствительными для окружающих». Возможно, и так. Мои недостатки окружающие чувствуют.
Артур начал объяснение с таких азов, что я скоро потерял интерес к его речи. Я ещё терпеливо выслушал, как наши предки открыли, что пространственный вакуум – вместилище колоссальной энергии; что делалось много попыток овладеть этой энергией; что в результате бесчисленных неудавшихся попыток установили восьмимерность нашего мира, хотя раньше его считали четырехмерным; что восьмимерности мало для вычерпывания энергии вакуума, характеризующегося тридцатью шестью параметрами; и что в результате всех этих исследований доказано наличие устойчивых, параллельно возникших из вакуума материальных миров; и что нижний наш сосед, альфа‑мир, неинтересен, а второй, повыше, двенадцатимерный дзета, наоборот, захватывает воображение, ибо нас связывают с ним шесть общих измерений, а это обеспечивает надёжный проход в тот мир; и что дзета–мир связан с вакуумом не восемью нашими измерениями, а ровно двенадцатью – это в полтора раза больше; и что полуторная связь, взятая в шестой степени – так почему‑то надо, – обеспечивает ровно в четырнадцать раз более лёгкую возможность выкачивания энергии вакуума…
В этом месте я зевнул, но Артур, уставясь синеватопылающими глазами в пол, не заметил, как я воспринимаю его лекцию. По‑честному, меня раздражали все проекты утилизации энергии вакуума. Человечество уже триста лет твердит, что хорошо бы поставить её себе на службу и что для этого нужно лишь найти проход в сопряжённые иномиры. Такие общие истины преподносятся каждому юнцу ещё в школе, но практического значения не имеют, ибо самое важное неведомо – где находятся эти самые проходы в иномиры и как ими воспользоваться. О себе могу сказать следующее: я, пожалуй, больше всех налетал в космосе, но нигде не повстречал отверстых ворот в миры иных измерений.
Чтобы больше не впадать в зевоту, я стал присматриваться к тому, кто как слушает. И меня вдруг заинтересовало одно забавное соответствие. На Земле давно забыли, что когда‑то люди различались по национальностям. Уже к концу двадцать первого века человечество так перемешалось, что стало невозможно установить, какая у кого реально национальность. Но что существовали некие общие черты, называемые национальным характером, никто не оспаривал, просто и характеры перемешались, как и национальные языки, и национальные имена, и национальные обычаи. И вот я подумал, что все мы, сидевшие в фантастическом кабинете начальника Главной Галактической базы, являемся образцами смешения разных национальностей и смешение это отчётливо выражено и в наших именах и характерах.
Кнут Марек, отдалённый потомок скандинава и чеха, от своего северного предка взял высокий рост, светлые волосы, светлые глаза, упрямство и бесстрашие, а от серединно‑европейского – насмешливость, почти язвительность, любовь к спорту – на Латоне он всех побивает в беге, – общительность и страсть к рукомеслам. Жак Бангалур, смесь итальянца с индусом, – огромный, лохматый, добрый, черноглазый, всегда погруженный в какие‑то размышления и чувства, человек как бы не из мира сего. «Так всегда справедлив, что жутко!» – иронически характеризует Жака Марек. Николай Дион, полурусский–полуфранцуз, порывист, резок, стремителен, отчаянно инициативен, очень смел, очень придирчив и одновременно очень покладист, очень скептичен и очень поэтичен, и вообще ко всем его взаимно противоречивым качествам надо приставлять словечко «очень» – и мне кажется, тут тоже присутствуют рудименты характера предков.
Самый интересный из нас, конечно, Артур Хирота, удивительная комбинация из немца и японца – вежливый и непреклонный, глубокий мыслитель и энергичный практик, мастер заоблачных абстракций, художник и тонкий ценитель изящных вещей, то романтичный, то сентиментальный, то суровый до жестокости и самолюбивый до надменности, то настолько сдержанный, что мало кто догадывается о его честолюбии.