Мы перекладываем туда кости брата, ссыпаем пепел, выгребая его горстями, потом несем урну в темную прохладу подземной гробницы…
В это время душа брата летит на крыльях голубя в царство Плутона.
Гробница Деметриев на Фламиниевой дороге окружена зарослями кипарисов. Здесь похоронены все наши предки. Здесь хорошо. Мы ставим урну на место – теперь Луций покоится рядом с отцом, дедом и прадедом Деметриями. Затем молимся и пьем – наконец-то пьем! – прохладное вино. Кружится голова.
Я смотрю на Квинта – я не видел его уже больше года, с тех пор как Август выслал младшего из Рима. Завтра Квинт уезжает. Он вернется обратно в Испанию, он офицер флота, командует триремой… Мы пьем еще.
Все закончилось. Мы похоронили Луция.
Неожиданно я чувствую голод.
* * *
Жара. Солнце печет так, словно хочет выплавить из камня самый величественный город на земле.
– Вода! Вода!
– Мясо! Жареное мясо!
Крики уличных торговцев. Я протягиваю денарий, мне вручают ломоть ячменного хлеба, на него – прямо с огня – плюхают дымящуюся котлету. Ешь, дорогой. Мне кидают монету в один асс – сдачу. Она липкая от пота.
Я киваю, благодаря. Впиваюсь зубами в горячее, как кусок солнца, рубленое мясо. Брызжет сок, я жмурюсь. Котлеты – еда черни. Вкусная и простая. И никаких тебе лукулловых пиров…
Я жую, обжигая нёбо. Глотаю. Это хорошо. Чтобы почувствовать себя живым, нет ничего лучше горячей, черной от сажи, пережаренной котлеты на куске грубого ячменного хлеба. Пища рабов и «мулов». Хлебом из ячменя кормят животных в военном походе, а свинина – чуть ли не единственное дешевое мясо в Риме. И лучше всего готовят котлеты здесь, в тесноте Субуры.
Субура – крикливая улица, гам ее может оглушить с непривычки. Здесь всегда кипит жизнь. Даже в полутьме, в желтом свете уличных фонарей – я вижу вигила, который ходит и зажигает сальные свечи под стеклянными колпаками, – жизнь эта не прекращается ни на мгновение.
Я жую котлету и думаю: к плутоновой матери все.
Из дверей таверны выглядывает девушка в чересчур короткой тунике. Она ярко накрашена. Продажная «волчица» манит меня за собой. Что ж… Я киваю. Это тоже один из способов почувствовать себя достаточно живым. Может быть, даже самый лучший из способов.
Я иду за ней. До встречи с Божественным Августом у меня есть сегодняшний вечер.
«Луций, Луций», – думаю я, входя в душное нутро дешевой таверны. Мой умный старший брат. Мой странный старший брат. И зачем тебе только понадобилось умирать?
* * *
Гай Юлий Цезарь Август Октавиан, император иОтец Народа
Иногда явспоминаю свою сестру. Вот как сейчас, когда меня вынесли на кресле вэтот холодный сад, игорят светильники, ипроклятый рассвет скоро наступит- соблюдайте режим, говорит доктор, вам уже непятнадцать лет: ешьте по часам, неешьте после заката ипейте только холодную воду. Возможно, он прав, этот докторишка, этот мудрец, втайне презирающий меня, нодающий нужные советы. Мне уже семьдесят два… неужели так много? Сколькобы нибыло, доктор непонимает главного.
Еслибы холодная вода могла согреть меня, ябы пил только ее. Носейчас, вэтой холодной одинокой ночи- что мне вода? Что мне даже самое лучшее вино?
Одиночество. Такая забавная штука.
Почему, что бы ты вжизни ниделал, какбы нибился, все равно витоге ты оказываешься одиноко сидящим на террасе, авокруг темень иночь, исветильники горят, ивьются вокруг них мошки, игде-то там суется рабы ислуги, ивольноотпущенники, иЛивия, и… Плевать! Зачем мне, старику, обманывать себя? Итог все равно один- водин прекрасный момент ты оказываешься на террасе, атвои сыновья мертвы, мои мальчики мертвы, адочери глупы иразвратны… какая, боги, херня… Может, мне просто нужны сыновья иненужны дочери? Ивот ясижу втемном саду, одинокий старик, ожидая рассвета, словно рассвет может что-то изменить.
Мне семьдесят два, явидел смерть своих врагов, бедный Марк Антоний, мне было его жаль… Нет, небыло. Он умер счастливым- вот чему язавидую. Он умер вобъятиях Клеопатры. Тысячи идиотов согласилисьбы прожить такую жизнь, как унего, изакончить так же. Анесидеть встарости, ожидая конца- от переохлаждения. Когда кровь перестает греть? Зависть, вот что осталось. Моя зависть кАнтонию. Зависть кКлеопатре. Любилли яАнтония? Любил, куда деваться… Нет, нелюбил. Явсе ищу всебе способность испытывать настоящие чувства- иненахожу ее. Мне семьдесят два, аятак иненаучился любить.
Зато желать янаучился. Иобуздывать желания- тоже.
Завтра придет этот мальчик… как его? Где мой номенклатор, раб-напоминатель, когда он нужен? Все приходится делать самому. Даже жить. Мальчики мои, мальчики. Яоставлю свою власть Тиберию- уродцу сдурными манерами, лучшего ненашлось- нет, ненашлось, измельчали люди, нет уже тех, что вставали рядом сЦезарем. САнтонием. Сомной, наконец.
Гай его зовут, этого мальчика. Гай Деметрий Целест, сын Луция, брат Луция иКвинта.
Иногда приходится казнить своих врагов. Аиногда приходится выбирать изсвоих друзей достаточно богатого инеслишком дорогого сердцу, чтобы назвать его врагом Рима, казнить ираздать имущество казненного остальным друзьям. Это замечательно повышает их верность. Просто замечательно.
И, сделав так один раз идругой, ты понимаешь, что вокруг тебя неосталось друзей. Одни шакалы. Псы. Иослы. Как их еще назвать?
А потом приходит сын казненного тобой друга иговорит: яхочу быть легатом. Легко ипросто – ичувство вины пересиливает. Тебе одновременно хочется иубить его, инаградить чем-нибудь повесомее, потому что ты когда-то лишил мальчика инаследства, иродителей.
Возможно, это иназывается справедливость. Янезнаю. Ядавно забыл. Где мой раб-напоминатель, когда он так нужен?!
Сейчас ясижу вкресле исмотрю вночной сад, одинокий, усталый иникому ненужный старик, переживший врагов идрузей, ипытаюсь вспомнить…
Справедливость- что это такое? Эй!- зову явтемноту террасы. Эй! Кто-нибудь помнит?…
* * *
Август шмыгает носом. Громко – так, что я вздрагиваю. Сопливый старый принцепс. Об этом весь город судачит: когда жарко, первый сенатор и Отец Народа страдает насморком, когда холодно – чем-то другим. Несмотря на храмы, посвященные Божественному Августу по всем провинциям, принцепс с легкостью напоминает, что он всего лишь человек.
– Пришел, значит, – говорит Август вместо приветствия. Божественное «шмыг» – и божественная сопля возвращается в божественные недра в глубине божественного носа. Август достает платок и сморкается. Я вижу багровые полосы на светлой ткани – кажется, что в платок принцепс высмаркивает свои божественные внутренности.
– Славься, Август! – Я поднимаю руку. Так приветствуют императоров и диктаторов. Логично, если учесть, что передо мной они все в одном лице.
Принцепс щурится. Бледное старческое лицо в пятнах старости.
– Ты упорен, Гай Деметрий Целест.
За стенами дома Августа на Палатинском холме шумит жизнь. Преторианцы стоят у входа, неподвижные, как статуи. Половина из них – германцы, светловолосые варвары. Все правильно. После кровавых десятилетий гражданской войны я бы тоже меньше всего доверял собственным соотечественникам.
– Зачем ты хотел встретиться со мной?
– Мой брат Луций…
– Мне не нравится иметь дело с твоими братьями, – говорит Август сварливо.