Добравшись до дороги, Олег поднял руку. Одна из
машин остановилась, и он быстро договорился с водителем. Они уселись вместе с Шерсткой на заднее сиденье. Машина тронулась, водитель
включил негромкую музыку. Голубоватый свет фар ярко высвечивал мечущиеся перед радиатором снежинки.
– Что-то ты какой-то загруженный, – сказала Шерстка. – Совсем плохо? Вроде после стопки коньяку должно быть полегче.
– Нет, не в этом дело. – Олег покачал головой. – Мне сегодня очень странный сон приснился. Понимаешь, показалось, что на меня снизошло
величайшее озарение. Но сколько я ни пытаюсь, не могу вспомнить, в чем именно оно заключалось.
– А сон помнишь?
– Фрагментарно. Но один момент запомнил очень четко. Прикинь, стою я на какой-то площади, посреди нее огромный фонтан удивительной красоты,
а над ним прямо в воздухе медленно крутится здоровенная ажурная конструкция. Больше всего она была похожа на сотню переплетенных и
взаимопроникающих треугольников, вонзающихся друг в друга под разными углами. Ночь, холодище, ветер, а я стою и пялюсь на эту штуку в
состоянии полнейшего блаженства. В этот момент мне в голову пришла какая-то важная мысль, но я проснулся и тут же потерял ее суть.
– Скорее всего, никакой сути не было, – предположила кузина. – Знаешь байку про мужика, который открыл ЛСД?
– Про то, как он на велике куда-то уехал?
– Нет. Про спичечный коробок.
– Этого не слышал, – признался Олег.
– Короче, смысл в том, что он нажрался «кислоты» и его начало глючить. Очнулся он с ощущением величайшей догадки, очень важной для всего
человечества, но не мог вспомнить, в чем именно заключалось открытие. Тогда он рискнул провести повторный эксперимент. Приняв наркотик
второй раз, он успел на спичечном коробке записать величайшую мудрость, которая его озарила.
– И что там было написано? – Олег заподозрил подвох.
Девушка улыбнулась и процитировала:
– «Сколь бы ни был велик банан, а шкурка все равно больше».
Олег не удержался от смеха, водитель тоже широко улыбнулся.
– Все эти сонно-наркотные истины, – добавила Шерстка, – не стоят и выеденного яйца. Это я тебе говорю как художница, которая ради
вдохновения испробовала многое. Во сне и под «кислотой» любая мелочь кажется необычайно важной, точнее, все на свете кажется равнозначным.
– Ты думаешь? – расстроился Олег.
– Совершенно уверена. И моя уверенность подтверждена многочисленными исследованиями Гроффа и Хофмана.
Они помолчали, глядя, как за окнами проплывают огни ночного города.
– В обычной жизни человек не обращает внимания на мелочи. – Люда задумчиво откинулась на спинку сиденья. – Поэтому поиск всеобщих
причинно-следственных связей вроде размера банана и его кожуры не входит в его повседневную задачу. Человек занимается более важными, на
его взгляд, проблемами вроде взаимодействия ядра атома с электроном. Но во сне все имеет равную значимость: и банан, и атом, – поэтому
после пробуждения у тебя остается некоторая эйфория открытия.
– И много раз ты пробовала «кислоту»? – насторожился Олег.
– Приходилось, – отмахнулась кузина.
– И как?
– Чушь это все.
Бессмысленное прожигание времени и жизненных сил. Сознание она действительно расширяет, но это халява. Того же эффекта
можно достигнуть без всякой химии, я в этом убедилась на личном опыте. Если хочешь понять что-то действительно важное, вовсе не обязательно
лизать «марки». Вот лично я под «кислотой» ничего нового для себя не открыла, то же самое ощущение дает определенный настрой, или
медитация, или когда тебя распирает от желания сделать нечто совершенно грандиозное.
– Вроде скульптур?
– Да, многие из них я делала именно в таком состоянии.
– В творческом экстазе, – усмехнулся Олег.
Шерстка словно не заметила легкой иронии:
– При некоторой тренированности войти в него не представляет труда. Это не просто вдохновение, которое может снизойти на тебя, а может
посетить другого. Нет. Это некая душевная технология. Я, например, твердо знаю, что уверенность в собственных силах реально повышает любые
возможности человека: и умственные, и физические, и эмоциональные.
– Ну, это уже мистика, – отмахнулся Олег.
– Нет! Ты что, не слышал о людях, которые ради спасения собственной жизни делали совершенно невозможные вещи?
– Вроде перепрыгнутых трехметровых заборов? Мне кажется, эти россказни заменяли бульварную прессу, которой не было в Советском Союзе.
Люда пожала плечами и отвернулась к окну. Некоторое время ехали молча, водитель закурил сигарету, а у Олега в голове то и дело проскакивали
непонятные щелчки, особенно когда машина обгоняла троллейбусы. Девушка снова повернулась к нему.
– Тебе что больше всего нравится из моих работ? – задала она довольно неожиданный вопрос.
– Очень многое, – честно ответил Олег.
– А что больше всего?
– Ну… Наверное, «Баран» и «Торпеда».
– Какая «Торпеда»? Которая похожа на ржавый член?
– Нет. Эта как раз мне не нравится. Пошлая. Меня приколола та, скрюченная, с акульими плавниками и карбюратором вместо сердца.
– Я ее переименовала в «Тварь», – сообщила девушка. – Ехала в поезде, и у меня вдруг случилась такая просечка. Щелк в голове.
– У тебя тоже щелкает? – удивился Олег.
– Что – щелкает? – Шерстка удивленно распахнула глаза.
– Ну, в голове.
– В голове? – переспросила кузина.
Машина резко повернула на Садовое, проскочила под носом у огромного джипа и замерла на светофоре на Зубовской площади. Двигатель урчал на
холостых оборотах. Вокруг сгрудились другие автомобили, очень разные, припорошенные тонким слоем снежных иголок, сверкающих в свете
оранжевых фонарей.
– А знаешь, почему тебе нравятся мои скульптуры? – Шерстка глянула на Олега серьезнее, чем обычно.
Он не ответил, только заинтересованно поднял брови.
– Потому что я сама себя делала. Это честно – делать саму себя. Это такой выброс энергии, после которого зритель вспыхивает как свеча. Не
может не понравиться вещь, в которую вложено столько энергии – мыслительной, эмоциональной, да и физической, между прочим. Но для выражения
этих чувств необходима очень высокая уверенность в собственных силах и в собственной правоте. Достаточно ее хоть немного нарушить, и вся
энергия пропадет впустую, выродится в угоду какому-то отдельному слою потребителя.