Чувство неясной тревоги все же осталось.
* * *
Еще недавно, одно, может, два поколения назад, наука в Империи не стояла на месте. Где уж ей стоять! Она лежала, не дышала и неприятно
пахла. Схоластика, астрология, чуток медицины, толика алхимии – и хватит. Некоторые возводили в ранг науки еще и кулинарию, достигшую
небывалой изысканности в правление деда нынешнего императора. Со скоростью эволюции трилобитов развивалось рудное дело. Чуть быстрее, но
тоже в целом неспешно совершенствовалось оружие. Словом – нормальное средневековье.
Что вдруг щелкнуло в человеческих головах, отчего мир, что земной, что этот, вдруг перестал каждый год ожидать конца света и заторопился в
Новое время – этого Барини не понимал. Пожалуй, в обоих случаях искусство опередило науку. Стремительно, как грибы после хорошего дождя,
выросли школы живописцев, скульпторов, поэтов… Открылись первые театры – порождение проклятых святым Акамой ярмарочных балаганов, – и
бывало, что не только герцоги и короли, но и прелаты рукоплескали лицедеям, вместо того чтобы приказать забрать их всех под стражу.
И теперь двор был не двор, если не держал театра и музыкальной капеллы. Театральные представления Барини нередко посещал – среди трагедий,
написанных высокопарными стихами, и скабрезных фарсов иногда попадалось кое-что любопытное, – а местную музыку ненавидел всей душой.
Приходилось, однако, терпеть и даже слыть изрядным покровителем искусств, а такое никому не проходит даром: в последние годы в Унган валом
повалили жрецы всевозможных муз. Бывало, собачились друг с другом прямо во дворце, а то и дрались, с увлечением таская друг друга за
бороды. Князь прощал. Да и как не простить, если вон тот с расквашенным носом, быть может, местный Вероккио, а этот с выбитым зубом –
Рафаэль Санти? И пусть оба трясутся от злости, готовые придушить друг друга, – это их дело. Лишь бы соглашались писать картины, проникнутые
духом учения пророка Гамы. Это не так уж трудно. Неброская красота, созерцательность, особое изящество линий, а главное – место человека в
этом мире. Место гостя, и желательно гостя воспитанного.
А батальные сцены и портреты куртизанок пусть заказывает император.
Но музыка!..
Она звучала минимум дважды в неделю, когда князь устраивал званый ужин, а не обычный прием. Музыкантам на хорах внушалось, что они должны
играть как можно тише, но порой они забывались. А иноземные вельможи разносили по Империи сплетни о плебейских вкусах унганского князя:
он-де не отличает божественного звука габасской арфы от резкого свиста пастушьей свирели. Клевета! Барини очень даже отличал и звук свирели
хотя бы терпел.
Сегодня, как обычно, присутствовало человек двести гостей. Даже неопытный глаз различил бы сразу, что ожидающие ужина приглашенные
группируются кучками, сразу отыскивая себе подобных. Немногочисленная родовитая аристократия держалась особняком и постоянно спорила с
дворецким, выторговывая более почетное место за княжеским столом. Новое дворянство – по большей части молодое, крикливо и безвкусно одетое,
нагловатое – составляло большинство, но большинство не монолитное. Были здесь бедные дворянчики с предлинными родословными, но без титулов
и чаще всего без способностей, навеки связанные с Унганом из-за деревеньки в полтора десятка покосившихся хибар, а еще потому, что такого
добра, как они, и в Империи предостаточно, спрос на него невелик. Было дворянство новое, вчерашняя голь перекатная, выдвинувшаяся уже при
Барини и дерзающая поглядывать на аристократию с насмешливой снисходительностью.
Было дворянство новое, вчерашняя голь перекатная, выдвинувшаяся уже при
Барини и дерзающая поглядывать на аристократию с насмешливой снисходительностью. При этом военные образовывали свой круг, а к гражданским
нередко примыкали служители муз, добивающиеся выгодных подрядов, но добившиеся пока только приглашения на княжеский ужин. Именитые купцы
составляли отдельную кучку.
Любопытное было зрелище, если заглянуть в пиршественный зал через отверстие в гобелене. В каждой кучке искренне полагали, что именно их
князь должен отличать более других и возвышать над всякими прочими, но вели себя осторожно, выражая свое превосходство лишь горделивыми
взглядами да осанкой. Кто может доподлинно знать намерения такого монарха, как Барини Первый? Никто, пожалуй. Стало быть, язык лучше
придержать, хотя гордыню можно не обуздывать…
У женщин были свои кружки и кучки, но тут иерархия проявлялась грубее и зримее. «Только королевы умеют молчать», – гласила старая местная
пословица. Колкости так и сыпались, а уж мимика, а жесты!.. Пропадал колоссальный материал для драматурга-насмешника вроде Мольера – увы, в
Унгане таковой пока не был замечен.
Каждой твари по паре. Барини ненавидел их всех, за исключением Буссора и, может быть, еще троих-четверых. Новое дворянство было еще так-
сяк, а дальше – просто классика, хоть суй ее в учебное пособие: бочкообразные купеческие жены, по статям точно такие же, как зажиточные
крестьянки, но надменнее, их толстопузые мужья с бульдожьими брылями вместо щек, а на другом полюсе тощие, с глазами снулых рыб аристократы
в сороковом поколении, их бледные анемичные жены с бескровными губами, крашенными киноварью… Контраст. И назидание для тех, кто заглянет в
упомянутое учебное пособие: при естественном ходе событий эволюционная победа обеспечена толстым, это яснее ясного. Хорошо, что Унган богат
и уже оправился
Бесплатный ознакомительный фрагмент закончился, если хотите читать дальше, купите полную версию