Откинувшись назад, он вжался в стену, словно не знал, чего ждать от старого товарища. Не меньше минуты он, стараясь не спускать взгляд с Малюкова, украдкой водил глазами по сторонам. Взгляд его показался Малюкову таким диким, что он отступил назад.
— Ульрих Фё…
— Вы кто?
Выпученные глаза, постепенно приходящие в нормальный, человеческий вид, и голос… Чужой, не профессорский голос.
— Это я, Федосей, — ощущая уже не столько беспокойство, сколько глупость ситуации, сказал Федосей.
— А я кто?
— Вы уж меня не пугайте, Ульрих Федорович…
— Ульрих Федорович?
Профессор смотрел серьезно, без улыбки в глазах. Взгляд был чужой или, во всяком случае, нездешний. Федосей нашарил стул позади себя и сел.
— Что случилось, профессор? Объясните.
— Где я? — хрипло спросил немец.
— В лаборатории…
— К черту… Страну назовите!
— Союз Советских Социалистических Республик…
Профессор дернулся, и Малюков почувствовал, как тот хотел спросить что-то еще, но не решился. Его глаза заметались по углам, отыскивая ответ на незаданный вопрос.
Федосей растерянно смотрел на профессора, не зная, что предпринять. Был бы профессор ранен — тогда все ясно — жгут, бинт, йод… А тут… Но за эту мысль он ухватился.
— Может быть, врача вам?
Тяжело тянутся секунды размышления. Профессор что-то соображал, решал про себя.
— Нет, нет… Спасибо… Сейчас пройдет… Воды, будьте добры…
Федосей облегченно вздохнул, сунул в руку профессору стакан, и тот на нетвердых ногах пошел к двери.
Немец шел как-то странно, и дело было даже не в нетвердости походки. Через секунду Федосей сообразил. Так мог бы идти только совершенно чужой тут человек, человек, впервые попавший в лабораторию. Стараясь быть естественным, Ульрих Федорович переходил от стола к столу, от прибора к прибору, но это-то старание как раз и выдавало его.
Федосей отчего-то вспомнил детство, когда по большим праздникам выходил на улицу в обновке и одновременно испытывал желание любоваться новой вещью и быть незаметным.
Перед портретом Сталина немец остановился и, покачиваясь с пятки на носок, стоял почти минуту.
Малюков хмыкнул, но промолчал. Раньше такой вот нарочитой почтительности за профессором не замечалось.
Чекист стянул с головы летный шлем, бросил его на полку, а когда обернулся, профессора уже не увидел, зато заметил, как закрывается дверь аппарата. Он не подумал ничего плохого — мало ли какие дела у него могут найтись внутри «Пролетария», но когда скрипнули створки люка, прижимаемые друг к другу винтами, он крикнул:
— Эй, профессор! Ульрих Федорович!
Ничего… Тишина…
А спустя несколько секунд аппарат вздрогнул.
Федосей понял, что сейчас произойдет. Звук этот он узнал бы из тысячи — началась подача горючего в камеру сгорания… Понимал, но не мог сдвинуться с места. Не верил…
Грохот сбил с Малюкова оторопь, и когда волна неземного жара докатилась до него, он уже не мозгом ведомый, а какими-то животными чувствами бросился под защиту кирпичной стены. Вой нарастал, становясь нестерпимым. Волна жара окатила, коснулась кожи. За его завесой беззвучно рассыпался стеклянный потолок, и яйцо, победно фыркнув лиловым факелом, взмыло в небо.
…Валентин Спиридонович Бахарев, в благословенном прошлом настоятель Московского храма Всех Святых на Кулишках, смотрел в окно на разноцветные дымы, пятнающие небо, и вспоминал имение на Тамбовщине. В начале весны о лете думалось особенно хорошо. В деревне в это время пахло бы собранным хлебом, отяжелевшие от собранного меда пчелы лениво жужжали бы среди наливающихся сладким соком яблок и груш, белые, словно ангельские крылья облака кучерявились в небе, а тут…
За окном явочной квартиры фараоновыми постройками торчали домны, что дымили на манер то ли гигантских костров, то ли походных кухонь.
В сравнении с ними домики обывателей казались маленькими и невзрачными.
Вообще весь город виделся ему огромным заводом — с вонью, скрежетом и бесцеремонными мастеровыми.
Глядя на каменных исполинов, батюшка прихлебывал горячий чай, вспоминал прозрачный звон, плывущий в чистом воздухе, да ароматный самоварный дымок…
В газетах — что-нибудь об общественной пользе да об увеселениях, что Градоначальник давал, да портреты Государя Императора и сановников поменьше…
Нда-а-а-а-а. Было время…
Он машинально посмотрел на желтоватый лист с передовицей о самолете «Страна Советов», долетевшем аж до Нью-Йорка, и фотографиями пилотов Шестакова, Болотова, Стерлигова… Вот они, герои нынешние. Суета мирская.
Князь не вошел — влетел в комнату. Валентин Спиридонович посмотрел на него и поставил стакан чая на фотопортреты героев-летчиков.
— Что случилось, князь? На вас лица нет…
— У нас проблема, батюшка. Такая проблема, что…
Князь преувеличенно аккуратно закрыл дверь, не забыв посмотреть, не поднимается ли кто-нибудь следом. Лязгнул засов, звякнула цепочка. В комнату князь не вошел, прислонился к притолоке и слушал, что там за дверью.
— Ну что еще, князь… И так, вроде, все уж по-вашему идет… — спохватился батюшка. — Чаю хотите?
Гость мотнул головой.
— К сожалению, не все по-моему идет. Не все… Профессор пропал.
Батюшка опешил, вмещая эту мысль в голову. Никак она туда не вмещалась. Что может случиться с человеком, которого берегут и красные и белые? Единственно, что…
Он взялся за сердце.
— Погиб?
— Не знаю!
Князь взмахнул рукой, то ли в раздражении, то ли в отчаянии. Нащупав стул за спиной, тяжело упал на него, обхватив голову руками.
— Пропал. Сел в свой аппарат и сгинул…
Дотянулся до бутылки, налил себе в рюмку, выпил и уставился в стену. Батюшка торопливо налил ему ещё и затормошил товарища.
— Толком, толком говорите, князь. Простым русским языком.
— Да чего ж тут непонятного? — зло отозвался товарищ. — Сгинул. Пропал. Улетел… Ни с того, ни с сего сел в аппарат и сбежал.
Батюшка винтообразно помахал ладонью перед лицом, показывая вознесение профессора в небесные сферы, и князь подтверждающе кивнул.
— Улетел.
Да-а-а-а… Уж чего-чего ждать можно было, но только не этого. Как над куриным яйцом над профессором тряслись… Чекистам головы заморочили, англичан отвадили. А такая-то беда с какого боку? Или ошибка?
— А не может того быть, чтоб чекисты его раскрыли? Может, он от чекистов сбежал?
— Не может, — раздраженно отрезал князь. — Там такой глубокий гипноз был, что он себя другим человеком ощущал. Год его чекисты проверяли — ничего не нашли, а уж сейчас-то, когда он им аппарат сделал…
Он покачал головой, отметая глупую мысль.
— Тогда почему?
В голосе священнослужителя чувствовалась та агрессивная растерянность, что требовала от всех незамедлительных разъяснений.
— Не знаю!!!
Князь сорвался, но тут же взял себя в руки.
— Извините, батюшка. И сам не соображу.
Лукавил малость князь. В глубине души он уже все понял, но что-то внутри не решалось окончательно поверить и согласиться с этим. Но батюшка смотрел на него испытующе, и он нехотя выдавил из себя.
— Похоже, прав был доктор… Мозги у него съехали…
Какое-то время он сидел неподвижно. Потом, приняв решение, резко ударил кулаком по ладони.
— Нужна связь с Москвой.
Телефонов у обывателей не было, и пришлось идти на телеграф.
— Москва? Товарища Карабеева, пожалуйста.
Минута ожидания.
Губы князя растянулись в улыбку, и он, прижав трубку плотнее, веселым голосом затараторил:
— Семен Николаевич, ты? Здравствуй, дорогой! Это Суровцев.