Жаль, что я в последнее время так редко вспоминал его.
Дед не любил нежностей, но мне этого и не требовалось. Зато он всегда придумывал занимательные походы и приключения. Однажды договорился со
знакомым машинистом, и мы в кабине электрички прокатились до пригорода и обратно. Могло ли существовать большее счастье для семилетнего пацана? Он
частенько поминал черта, но не грешил.
А еще дед магнитил живность. Были собаки и коты, которые никого не подпускали к себе, кроме него. Помнится, мне было обидно, что я так и не
смог погладить Жулика — бело-черного беспородного пса в деревне. К деду этот хвост сам шел. Шесть лет я старался подманить собаку — бесполезно.
Дед жил просто, но оставлял за собой такой след, который еще долго будет отдаваться в сердцах знавших его людей. Таких, как он, мало. Вокруг
миллиарды подмастерьев и единицы мастеров. Дед был мастер.
Он окончил строительный техникум и три года отслужил в Литве, в десантуре. Я его по малолетству с благоговением спрашивал: «Де, ты с парашютом
прыгал?». А он ворчливо отвечал: «Девятнадцать раз». Дед частенько ворчал, но если уж смеялся, то от души — всех вокруг заражал. Этому искреннему
смеху я тоже тайком завидовал.
После армии он работал в Куйбышеве, в термичке на девятом подшипниковом заводе. Потом ушел с вредного производства, отягощенный трудовыми
медалями да орденами. Стал слесарничать и столярничать. В плотницком деле его ум, смекалка и руки нашли такое применение, которого только можно
желать в этой жизни. Табуретки, которые он стругал, я уверен, стоят до сих пор. Не пошатнутся, не скрипнут. Полки, которые дед вытачивал, лакировал,
подгонял и привинчивал, будут еще век держать на себе любую ношу и не прогнутся. Крепкими деревянными ложками кто-то и по сей день черпает суп.
Он чинил механические часы, шил немудреные предметы одежды, сапожничал, мастерил инструменты, возился с мотоциклом. И любое дело покорялось его
волшебным прикосновениям. Дед обладал уникальным даром созидания. Это редчайший удел мастеров.
Я же навсегда остался при нем подмастерьем. У меня легко получалось обтесать заготовку под ножку, без проблем удавалось склеить поперечины,
покрыть лаком крышку… А вот взять и сделать табуретку я не мог.
Здесь и проходит грань между подмастерьями и мастерами. Между миллиардами и единицами. И не надо заливать, что многие, мол, сумеют сколотить
обыкновенную табуретку… Сколотить — да. Сделать — нет. Между этими понятиями пропасть.
Мы живем в эпоху подмастерьев. Умеем совершать разные манипуляции — умственные и физические, — подчас даже филигранно, с хирургической
точностью. Создавать мы не умеем. А те, кому дано, либо не понимают своего таланта и делают шедевры за бесценок, как дед, либо понимают, шагают
вверх, зарабатывают баснословные деньги и… превращаются в подмастерьев. Звук пилы оборвался на полутакте. Я наконец уснул…
Ближе к полуночи Зеленый растолкал меня и поставил за штурвал на смену злющему от чудовищной усталости и легкого похмелья Дрою. Спросонья я не
сразу почувствовал рулевое колесо, люфт сделал свое дело, и «Федерация» чуть было не поймала килем целый каскад коряг. Луч прожектора ушел в
сторону, в пучке света показались сплетенные в узел ветки упавшего дерева — будто «каруселью» их обработало. Я быстро завертел баранку в
противоположную сторону.
Баркас выровнял ход. Впереди вновь заскользила ровная водная гладь.
— Смотри, куда прешь, — лаконично прокомментировал Зеленый. — Унылая из вас команда, честное слово.
Он подозвал ежащегося от ночной прохлады Лёвку и велел ему идти дежурить на нос.
— Корму не прикрытой оставим? — спросил парень.
— Я там лягу. Вполглаза буду за тылом следить. — Зеленый подхватил рюкзак, арбалет и потопал из рубки. Бросил через плечо: — Минор, на
развилках забирай левей. Ход не меняй. Перед рассветом будем проплывать Припять. Когда увидишь — меня буди.
Я угукнул вслед. Голова была тяжелая, пары часов сна явно не хватало, чтобы снять дневное утомление. Во рту чувствовался металлический привкус
— дрых без маски, наглотался дерьма всякого. Да и фильтры пора менять. Только где из взять, фильтры запасные? Чешем незнамо куда, как стая слепых
псов, почуявших запах свежатины. Тошно.
Левка собрался идти на носовую часть судна, но я позвал:
— Постой-ка.
Он обернулся не сразу. Постоял в дверном проходе, передернул плечами, поправил перчатки.
— Что?
— Разговор есть.
— Слушаю.
— Сваргань для начала чайку, чтоб бодрости добавить.
— Извини, не могу. Я электрочайник потерял, примус забыл, а кипятильник сломал.
Я помолчал, поболтал вхолостую баранкой, но все же снизошел до короткой усмешки.
— Шутка засчитана.
— Хорошо. Пойду дежурить.
— Стоп, умник. А теперь налей в кружки чистой водички, поставь их на кожух двигла, а когда водичка закипит — всыпь в нее заварку.
Он не удивился моей сообразительности. Ответил просто и без выпендрёжа:
— Понял.
Я оторвал взгляд от блуждающего по воде пятна прожектора и посмотрел на парня. Он стоял и исподлобья глядел на меня, словно ждал чего-то. Лицо
утопало в густой тени, бликовали стекла маски. Мне до лампады, что за мыслишки шуршат в этой темной головушке, но насчет угольников правду я узнаю.
— Главное, — медленно, выверяя каждое слово, произнес я, внимательно следя за его руками, — когда поставишь кружки на кожух, придерживай их.
Двигатель трясется, вода расплескаться может попусту. Перчатки у тебя крепкие, никаких прихваток не надо.
Лёвка не пошевелился, не вздрогнул. Он только невольно сунул руки в карманы комбеза, будто хотел спрятать то, что в них держал.
Только вот я прекрасно видел: ладони у него были пусты.
Парень машинально спрятал сами руки. Испуг? Вряд ли. Тут что-то еще… Это скорее — дискомфорт. Такая реакция бывает, когда в присутствии
больного человека внезапно упоминаешь о проблемной части тела. Или нечаянно касаешься уродства, которого он стесняется. Я понял, что меня так
напрягало весь прошедший день. Лёвка ни разу не снял свои прочные перчатки. Выбираясь из говнопечки Фоллена, он сильно содрал ладони — по предплечью
кровь текла, — но парень даже не посмотрел на ссадины. Ни сразу, ни позже. Дальше — больше. Когда Лёвка показывал свой вывихнутый локоть, ему,
помнится, пришлось засучить рукав.