По крайней мере, все казалось весьма простым, в том что касалось как самих условий описания игры, так и самих рассказанных историй, а также и то что у Ониан, как у расы имелось мало талантов к выдумке. Но, тем не менее, третий игрок – девочка лет примерно девяти, совершенно очевидно, просто взрывавшаяся от нетерпения в ожидании своей очереди поведать историю, полностью поразила его. Как только до нее дошел черед она начала:
– Этим утром я видела письмо, и адрес на нем было указан – Четыре. У письма были ножки, и ножки были одеты в сапожки. Хотя письмо доставила почтовая ракета, но оно само протопало весь путь. И хотя Четыре это четыре, все это – тройная устроенная тревога, – триумфально закончила она.
За этим последовала короткая, растерянная тишина.
– Это совсем не похоже на вранье, – обратилась на своем языке к Уэбу Эстелль. – Это скорее похоже на загадку.
– Это нечестно, – в то же самое время начал выговаривать строгим голосом лидер Онианской ребятни девятилетней девчушке. – Мы еще не объяснили правил переворота.
Он повернулся к Уэбу и Эстелль.
– Еще одна часть игры – это попытаться рассказать историю, которая совершенная правда, но звучит как ложь. При перевороте, судьи наказывают вас за каждое вранье, на котором они вас подловят. Если вы не пойманы – вы сказали полную правду; что выиграет один круг даже над полной ложью. Но было нечестно со стороны Пилы попытаться проделать переворот прежде, чем мы вам объяснили его правила.
– Я вызываю один раз, – важно объявил Уэб. – Действительно ли это утро было? Если да, тогда мы знали; но мы не знали.
– Это утро, – настаивала Пила, защищая перед лицом очевидного неодобрения своих соратников свой переворот. – Вас тогда не было. Я видела, как вы ушли.
– А как ты можешь все знать об этом? – спросил Уэб.
– А я тут была неподалеку, – ответила девочка. Неожиданно она не удержалась и захихикала. – И я слышала, как вы оба разговаривали, тоже, на склоне холма.
Так весь ее этот ответ был произведен на быстром, хотя и весьма с сильным акцентом beche‑de‑mer Бродяг, очевидно не было необходимости задавать дальнейшие вопросы.
Уэб испытывал с большим трудом удерживаемое вежливое обращение с женщинами, но все же предложил Пиле свою самую вежливую из улыбок. – В этом случае, – официально произнес он, – ты выиграла. Мы благодарим тебя из самых глубин наших сердец. Это – хорошие новости.
Он так и не смог решить определенно, сказались ли его неполное знание Онианского языка, превратившее эту вежливую речь в нечто вроде «Чертовски гримасничаешь, не смотря на то, что тебе девяносто» или «Почему это я выгляжу похожим на кусок коричневой дыни?» или все же ему удалось сказать то, что он намеревался, но к его великому удивлению, Пила расплакалась.
– О, о, о, – заревела она. – Это мог быть мой самый первый переворот. И ты победил меня, ты победил меня.
Судьи уже собрались тесной кучкой и что‑то обсуждали. Несколькими минутами позже, Сильвадор, лидер ребятни, мягко погладил по голове плачущую Пилу и сказал. – Ну, а теперь успокойся. Напротив, наш друг Уэб должен быть наказан за вранье.
Подмигнув, он предложил свою руку Эстелль, и она поднялась на ноги распутав одним грациозным движением тот узел, в который она себя завязала, во время игры во вранье.
– Этот штраф включает в себя и нашего друга Эстелль, – зловеще добавил он. – Вы оба должны пойти с нами, прямо в город и быть, – тут он принял позу палача, – погружены в сон на некоторое время.
– Нет, – возразил Уэб.
– Нет, – возразил Уэб. – Мы уже должны идти. Он, пошатываясь, встал на слегка затекшие ноги.
– Пожалуйста, – попросил Сильвадор. – Мы в действительности не имели ввиду наказание. Вы хотели учиться во сне. Вы можем привести вас к учителю во сне. Разве не об этом вы просили сегодня утром? У Пилы сегодня после полудня должны были быть два часа обучения. Мы собирались предоставить их вам; и тогда бы вы смогли выучить язык планеты Он и разговаривать с нами!
– Но каким образом мы солгали? – спросила Эстелль лукаво прищурив глаза.
– Уэб сказал, что это были хорошие новости, – торжественно провозгласил Сильвадор, – что его друг Ди уже приехала. Он солгал насчет уже свершенного факта; это стоит пятидесяти очков.
Дети с Новой Земли переглянулись друг с другом. – Уф, ну ладно, водоросли и гравитация, – неожиданно сдался Уэб. – Что ж, пошли, попробуем. Все равно мы достаточно скоро увидим Ди.
Ди просто взорвалась, когда услыхала об этом.
– Ты вообще‑то хоть что‑нибудь соображаешь, Джон? – потребовала она. – Откуда тебе знать, что именно они здесь учат с помощью гипнопедии? Как ты мог позволить детям самим бегать по совершенно незнакомой планете, даже не зная, что эти дикари могут с ними сделать?
– Он ничего с нами не сделали… – сказал Уэб.
– Они не дикари… – сказал Амальфи.
– Я то уж хорошо знаю, что они такое. Я тоже была здесь первое время, когда и ты был тут тоже. И я считаю, что это – преступная небрежность – позволить дикарям вмешиваться в работу детского разума. Или иного любого цивилизованного разума.
– А как именно ты определяешь цивилизованный разум? – в свою очередь потребовал от нее Амальфи. Но он сразу же понял, что это бесплодный вопрос и вдобавок еще и язвительный. Он достаточно хорошо смог разглядеть, что она осталась той же самой девочкой, которую он встретил во время разборки с Утопией – Гортом. Она осталась той же самой женщиной, которую он продолжал любить, тем же светлым физически обликом, который он мог лелеять вплоть до самого конца времени. Но она постепенно старела – и как можно объяснить это женщине? Ониане и дети приближались к концу времени, испытывая при этом отношению к нему, как к чему‑то новому, какому‑то новому опыту. Но Ди, Марк и Амальфи, а с ними – действительно и все население Новой Земли, подходили к этому с позиций века, с позиций двух материальных форм, которым суждено столкнуться; Ди ничего не хотела думать, а просто отставить в сторону это новое знание, чтобы спокойно доживать при свершившемся факте. Да и сам он никак не хотел принять за неизбежно то, что должно было произойти; и Ди ни за что не хотела, чтобы дети учили новый язык: они оба явственно проявляли все признаки наступающей старости, что сопутствовало и их собственной культуре. Да, лекарства по‑прежнему действовали; и физически они все еще были молоды; но возраст тем не менее неотрывно сопутствовал им и быть может, это было и к лучшему. В конце концов, невозможно обмануть ни время, ни градиент энтропии, но не было и надежды, кроме той, что существовала в виде Ониан и детей. Больной раком гигант – Король Будапешта и Глава Служителей в джунглях были столь же стары, как и Амальфи сейчас, когда они встретился и победил их, и с тех пор он даже заимел idee fixe [идея фикс]; хотя он по‑прежнему находился в отличном физическом состоянии, но умственно, он уже почти полностью использовать всего себя.
И оставались лишь два пути, которыми ты мог идти к своей смерти; либо ты принимал как данное, свою неминуемую смерть, либо ты отказывался в это верить. Отрицать эту проблему значило бы вести себя по детски или маразматически, как дряхлый старик.