Я понимаю: она уже замерзла, и стужа не беспокоит ее — боль давно ушла, упала на дно души, где бьет родник, от которого ломит зубы и путаются мысли. Понимаю: если сейчас не догоню, то она уйдет по своему неведомому пути в бесконечное странствие, и мне никогда больше ее не встретить.
Я расталкиваю людей и бросаюсь за поездом. Дотягиваюсь в прыжке до зеркала заднего вида, хватаюсь за кронштейн и чувствую пронзительную боль — локтевой сустав едва выдерживает рывок. Вскрикиваю, шарахаюсь об угол кабины, но не разжимаю пальцев. Вишу на зеркале и, уже въезжая в туннель, краем глаза отмечаю, как на станции начинают искрить лампы и свет после серии ярких вспышек гаснет.
Rumble of wheels,
Green signal to go,
Forget all annoying mistakes…
Ребра бетонных тюбингов проносятся совсем близко. На повороте болтающиеся ноги слегка заносит, и я ударяюсь носком ботинка о силовой кабель. Стопу зверски дергает. Вывих. Приходится собрать остатки воли в кулак, чтобы не отпустить проклятое зеркало и не сорваться на несущиеся внизу рельсы.
Осталось дотерпеть до следующей станции, до Безымянки, там поезд остановится. Двери откроются, и я окажусь рядом с ней. Гляну в глаза — они у нее красивые, я уверен, — возьму холодную ладонь и стану дышать на мраморную кожу, чтобы согреть.
А потом спрошу, как ее зовут. Обязательно узнаю имя…
Состав громыхает на стрелке и сворачивает в боковой туннель. Это странно: насколько мне известно, перегон там не достроен. Пути через сотню метров обрываются. Тупик.
Я подтягиваюсь, стиснув зубы до скрипа, и хватаюсь за кронштейн второй рукой. Ноздри обжигает знакомый запах, пробившийся сквозь завихрения затхлого воздуха… Мускус? Да, сильный доминирующий запах мускуса! Значит, она рядом. Нужно дотянуться до стекла и разбить его, чтобы попасть в вагон. Я изо всех сил напрягаюсь, но мышцы вдруг сводит судорогой, а в лицо ударяет настоящая вьюга…
Поезд теперь не просто покрыт инеем, он окончательно обледенел, стал полупрозрачным, хрупким и скользким. Слышен хруст, с которым крошатся колеса на стыках, треск ломающихся под собственной тяжестью механизмов и стоек. Мимо пролетает крупный осколок пассажирского сиденья и с оглушительным звоном разбивается о стену в мелкую крошку Кронштейн зеркала, на котором я вишу, обламывается, и я с отчаянным воплем падаю вниз. В полете вижу, как вагон удаляется и рассыпается в снежную пыль… Не успел. Сейчас грохнусь о шпалы и переломаю кости…
Вздрогнув, я открыл глаза. Сердце билось в грудной клетке, как взбесившийся зверек, по виску текла капля мерзкого прохладного пота. Воздух метался в носоглотке — будто я не дышал, а вхолостую гонял его туда-сюда.
Ева мирно посапывала рядом, и от нее действительно едва уловимо пахло мускусом. Сон.
Всего лишь сон. Ночной кошмар, где все события перемешиваются и логика зачастую пасует перед слепыми случайностями. Но какое яркое сновидение, надо же — до сих пор перед глазами стоят вспышки на станции, рассыпающийся в ледяную крупу поезд, смазанный образ девушки в вагоне. И всепоглощающий страх опоздания. Бр-р…
В подсобке, куда привела нас Ева, было прохладно. Мы вытряхнули рюкзак Ваксы и мою сумку, распотрошили остатки припасов. Таблетки сухого горючего уже не оправдывали своего названия: полиэтиленовая упаковка порвалась, и влага превратила их в бесполезную кашицу кремового цвета. Хорошо хоть, спички не промокли. Ева попросила нас подождать и скрылась в ночи. Минут через пятнадцать она вернулась, согнувшись под тяжестью туго набитых мешков. Мы помогли затащить ношу внутрь и заперли дверь.
В герметично запаянных чехлах обнаружился целый набор для выживания: добротная химза, крепкая обувь, аптечка, термобелье и вязаные носки, пенки, респираторы и запасные фильтры, АКСУ со складным прикладом, коробки с патронами, консервы, примус, фляжка с горючкой, пара полторушек с чистой водой, фонари, батарейки, бутылка фабричной водки и даже запечатанная пачка «Примы».
От вида такого количества ништяков у нас с Ваксой аж дыхание сперло.
— Я же обещала, что если доберемся до Победы, то обеспечу снарягой, — пожала плечами Ева. — Примеряйте.
Мне не терпелось пощупать новенький «калаш», но я заставил себя переодеться. И не зря: избавившись от влажных шмоток, почувствовал себя гораздо лучше и увереннее.
Вакса дернулся было к харчам и словил подзатыльник.
— В первую очередь — сухость, — назидательно сказал я. — А то пневмонию подхватишь, и жратва тогда не поможет.
Он, ворча, подхватил шмотки и ушел в темный угол — наверное, стеснялся Еву. Вернулся до пояса облаченный в химзу и ботинки, которые явно были ему великоваты. Ну ничего, главное — не малы. Со своей засаленной оранжевой жилеткой пацан так и не расстался — нацепил ее поверх комбеза и застегнул на единственную пуговицу. Фетишист, блин, хренов.
— Нормуль? — хмуро спросил он, крутанувшись на каблуках.
— Хоть сейчас выставляйся на конкурс «Мистер Армагеддон», — усмехнулся я.
— Да ну тебя, — набычился Вакса. — Жрать давай уже.
Ева от еды отказалась, расстелила пенку и улеглась. На Ваксу она все еще поглядывала с подозрением, но, видимо, решила пока не донимать его расспросами о странном поведении в логове Наколки. Наверное, это правильно: воспитанием лучше утром заниматься.
Мы запустили примус, разогрели тушенку и с наслаждением умяли каждый по банке. Вакса собрался приложиться к водке, но я строго на него поглядел, и пацан с печальным вздохом отложил бутылку. Мы откупорили одну полторашку и вдоволь напились безвкусной дистиллированной воды. После этого я помазал рану под челюстью йодом, заклеил свежим пластырем и устроился рядом с Евой.
— Обними меня, — попросила она.
Я прижал ее к себе и почувствовал, как сильное женское тело содрогнулось от близости. Поцелуй закружил нас. Долгий, нежный, совсем не такой легкомысленный, какие бывали раньше. Одного этого поцелуя было достаточно, чтобы понять: все изменилось. Ева приняла меня.
Я так и заснул со вкусом ее губ на своих.
Накопленная за день усталость мгновенно размазала сознание тонким слоем по эфиру, и я провалился в зыбкую пропасть сновидений…
Но кошмар про переполненную людьми станцию и ледяной поезд вышиб меня оттуда, как вышибает долото шпонку из паза. И теперь я лежал и старался глубже дышать, чтобы унять колошматящее по ребрам сердце. Капля пота, бегущая от виска, добралась до подбородка и остановилась.
Силуэт Ваксы замер над разбросанной с вечера одеждой. И в полумраке я не сразу понял, что он делает. Поморгал, осторожно повернул голову, чтобы лучше разглядеть… и остолбенел, не желая верить собственным глазам.
Вакса неподвижно сидел на кортах возле накидки! Евы. В руке он держал пакеты с перфокартами и ключи, добытые накануне из ячейки.
— Егор… — сорвалось с губ.
Вакса подпрыгнул, словно его долбануло током, и развернулся, вытаращившись на меня. Картонки и ключи посыпались на пол.
— Орис… — Голос пацана дрогнул. — Я… я не ворую, ты не подумай.
— Я не думаю, Егор. Я вижу. — Внутри начало рушиться что-то хорошее, надежное, в которое верил годами, на которое опирался. Хотелось сказать какие-то нужные слова, но они, как назло, все вылетели из головы. Только один вопрос повис в воздухе, как занесенный клинок: — Зачем?
— Ты не понял, Орис… — Вакса суетливо подобрал перфокарты и опять застыл, глядя прямо на меня. В его глазах искоркой отражался притушенный огонек примуса и метался животный испуг. — Я не беру Я… хочу это вернуть на место.
Брови у меня невольно сошлись на переносице. Не ожидал я такого объяснения, поэтому несколько растерялся. Стало быть, пацан стянул ключи и картонки у Евы и теперь пытается положить обратно? Ну и ну — расклад.