Однако
вопреки слухам, человеком бабушка Пелагея была очень добрым и жизнерадостным, травами своими лечила практически весь микрорайон, а
заговорами «супротив зубной хворобы» постоянно отбирала клиентуру у всех коммерческих зубоврачебных клиник округи. Ну а насчет «погадать –
всю правду узнать» очередь к Прокловне не иссякала, как в застойные годы к Мавзолею и пивным палаткам.
Однажды, в особо морозный день, Мефодий занимался тем, что старательно прорисовывал лежащую возле огромной ступни ангела-истребителя
отрубленную человеческую голову. В это время в дверь позвонили. Забыв по рассеянности прикрыть картину ширмой (художник ненавидел
демонстрировать гостям незаконченные работы), присутствующий мыслями у ворот горящего Содома, Мефодий поплелся открывать нежданному
посетителю.
В просьбе оказавшейся за дверью Прокловны не было ничего особенного: ей требовалось всего-навсего три листочка лаврушки. Ну а поскольку
лавры голову художника пока не украшали, за лаврушкой пришлось пойти на кухню. Прокловна же, заинтригованная видимым из прихожей краем
картины, на цыпочках прокралась в комнату, дабы лицезреть заинтересовавший ее объект целиком.
Вернувшись из кухни, Мефодий поначалу решил, что со старушкой случился эпилептический припадок. Прокловна не сводила выпученных глаз с
картины, при этом ее трясла такая дрожь, что у соседей снизу наверняка качалась люстра. Вдобавок она непрерывно осеняла себя крестным
знамением с такой скоростью, что Мефодий забеспокоился, как бы старушка не набила себе на лбу шишку.
– Свят-свят-свят!.. Спаси и сохрани!.. Матерь Божия, Пресвятая Богородица!.. – часто-часто шептали ее дрожащие губы.
– С вами все в порядке, Пелагея Прокловна? – участливо поинтересовался Мефодий, оторопев от вида пораженной непонятным припадком бабули.
– Свят-свят-свят!.. – продолжая судорожно креститься, попятилась Прокловна и, даже не взглянув на Мефодия и забыв о лаврушке, проворно
ретировалась на лестничную клетку. Мефодий расслышал, как на захлопнувшейся двери ее квартиры заскрежетали многочисленные замочки, цепочки
и шпингалеты.
«Как-то хреново получилось, – подумал Мефодий, возвращаясь к прерванному занятию. Пребывая в замешательстве, он даже не обратил внимания на
то, что непроизвольно сунул принесенные им лавровые листки в нагрудный карман рубахи, согнув их пополам, будто денежную купюру. – Ни за что
ни про что напугал хорошего человека. Раззява невнимательный!..»
С тех пор Пелагея Прокловна обходила Мефодия стороной, а если и сталкивалась с ним на лестнице, то бурчала что-то невразумительное и чуть
ли не бегом скрывалась с глаз шокировавшего ее кровавым реализмом художника.
Друг Мигеля оказался намного старше его самого, однако был так же крепко сбит и подтянут. Он обгонял Мигеля в росте, имел пепельные волосы,
но стрижку носил раза в два короче.
– Это Роберто, – представил психолога Мигель.
– Мефодий, – кивнул в ответ Мефодий.
– А полностью? – поинтересовался Роберто, глядя на него пристальным взглядом.
– Мефодий Петрович Ятаганов. Но можно просто – Мефодий, – слегка смутился художник и высказал предположение: – Судя по именам, вы
иностранцы? Однако с русским у вас все в порядке. Где изучали? В Оксфорде?
– Можно и так сказать, – уклончиво ответил Роберто и без приглашения проследовал в комнату вслед за Мигелем.
– Вот оно – жилище истинного живописца! – произнес Мигель, осматривая скудное убранство квартиры. – Знавал я кое-кого из вашего брата в
свое время. То же самое: стол, стул, кровать и все, что требуется для творчества. Но вот телевизоров у них тогда еще не было…
Пока Мефодий бегал на кухню заваривать чай, от которого гости не стали отказываться, они уселись на потертый диван и с интересом принялись
изучать висевшие на стене наброски, темы которых варьировались в широком диапазоне – от отдельных персонажей к «Содому» до каким-то чудом
не отправленных в мусоропровод грифельных образов незабвенного Виктора Игнатьевича.
– Это все, что у вас имеется? – спросил Роберто, принимая от Мефодия чашку с чаем.
– Конечно, нет, – ответил Мефодий и вытянул из-под стола три увесистых и покрытых слоем пыли папки. – Вот здесь точно все. Все, что выжило,
я имею в виду. Так сказать, отражение моего творческого пути…
Не спеша попивая чай, Мигель и Роберто взялись рассматривать содержимое представленной им на суд первой папки. На задней стороне каждого
рисунка карандашом была проставлена дата (полезная привычка, закрепившаяся за Мефодием еще со школьных времен), а потому творчество Мефодия
рассматривалось в более или менее хронологической последовательности. Порой гости обсуждали тот или иной рисунок либо задавали Мефодию
какой-нибудь уточняющий вопрос. В такой непринужденной атмосфере они проговорили примерно полчаса, успев разобраться с первым и начать
просмотр второго архива.
– Так в чем же конкретно будет заключаться моя работа? – не выдержал наконец Мефодий. – Художественное оформление? Разработка дизайна? Если
честно, я бы предпочел что-нибудь ближе к моему основному профилю…
– Работа у вас, если согласитесь, будет что надо, – неопределенно ответил Мигель. – А впрочем, согласитесь, куда вам деваться?..
Во второй папке пошли рисунки университетского периода. Просматривая очередной набросок, Роберто вдруг отложил его в сторону и вернулся на
несколько листов назад, сравнивая эту и предыдущие работы.
– Можно задать вам один откровенный вопрос? – спросил он Мефодия. – Хотя, если вам станет неловко, можете не отвечать.
– Валяйте, вы же как-никак психолог, – позволил Мефодий. – Скелетов в шкафу я не держу, да и шкафа у меня, как видите, нет.
– Что такое из ряда вон выходящее случилось с вами в период… – Роберто перевернул лист с наброском и уточнил проставленную на обратной
стороне дату. – …С ноября по январь девяносто …ого года? Не говорите, что не помните; этого просто не может быть.
Разумеется, Мефодий помнил. Ту зиму, когда он учился на первом курсе университета, забыть было не так легко. Словно наваждение, словно муза
вошла в его жизнь та голубоглазая ангелоподобная красавица с параллельного факультета. Впрочем, как выяснилось позже, «муза» эта любила
посещать не только его одного, а бывало, что и нескольких таких за вечер. Потом почти полгода Мефодий приходил в себя от глубоких
психологических ран, но и выводов о жизни за это время тоже сделал немало.
– Безумные бури юношеских гормонов, – опустив глаза, проговорил Мефодий. – Первая серьезная любовь, первые серьезные разочарования. Все как
у всех… Но как вы догадались?
– Заметно по изменению характера ваших произведений, – не стал делать секрета Роберто.