— Сделаю. Ладно. Мне пора.
Максим кивает. Потом испытующе смотрит мне в глаза.
— Ты взял радио?
— Я не люблю музыку. Она отвлекает меня. А снаружи нельзя позволять себе отвлекаться.
— Ты прекрасно знаешь, о каком радио я говорю. Возьми его.
— Хорошо.
Максим чешет голову. Плечи его лабораторного халата покрываются перхотью.
— Я заметил, что ты не положил в рюкзак Евангелие. И снял со свитера крест.
— Там, куда мы идем, Евангелие и крест могут оказаться не в почете.
— Но на свитере он все равно заметен. Видишь? Там, где был крест, черный цвет темнее. Он как будто оставил отпечаток. И Евангелие тоже еще в тебе.
— Может быть…
— И все же не знаю, достаточно ли этого. Говорят, что некоторые создания снаружи способны читать мысли.
— В таком случае, я постараюсь не думать.
— Это хорошо удается солдатам. Не знаю, способен ли на это ты.
— Посмотрим.
— Да. Посмотрим. Значит, прощай, Джон?
— «Прощай» — слишком драматично. Я предпочитаю по-итальянски: чао.
— Значит, чао,Джон.
— Чао,Максим.
Я надеваю рюкзак, выхожу из комнаты, бывшей моим домом все эти годы, и не оборачиваюсь. В ней для меня ничего нет. Там мой друг, это правда. Но
дружба — это вещь, которую носишь в себе, в сердце. Как ностальгию и раскаяние. Если хочешь выжить в этом ужасном новом мире, необходимо заставлять
себя думать, что это так. Что чувства — это огонек, горящий в сердце. Если будешь оборачиваться, если будешь искать в памяти людей и места, которые
были тебе дороги, ты рискуешь превратиться в соляной столб, как жена Лота в Библии.
4
НАРУЖУ!
Я с трудом поднимаюсь по ведущей к выходу лестнице.
Рюкзак давит на спину. Лямки натирают плечи. При этом мой груз — ничто по сравнению с тем, что тащат солдаты Швейцарской Гвардии, помимо гигантских
рюкзаков несущие на себе оружие и бронежилеты. На их головах каски американского типа и очки ночного видения. У меня есть такие же, они висят на
крючке моего рюкзака. Я поправляю ремень своего «шмайссера», пытаясь надеть его, как остальные. Я представления не имею, как им пользоваться, но
предполагаю, что рано или поздно кто-нибудь мне это объяснит.
Какой-то человек с разбегу толкает меня в спину, и я ударяюсь о стену.
Из-за рюкзака я теряю равновесие и грохаюсь на землю. Шлем падает с меня, откатывается к противоположной стене.
— Лыжню!— кричит Карл Бун, пробегая мимо меня с издевательским хохотом.
Это он толкнул меня. На нем столько оружия и вещей, что солдат занимает больше половины ширины коридора. При этом, проносясь к выходу, он гарцует,
как породистый конь. То, что он может бежать со всей этой тяжестью, кажется мне невероятным.
Капитан Дюран останавливает его на лету.
— Стоять, солдат!
Бун встает по стойке «смирно», мгновенно перейдя от беспорядочного движения к абсолютной неподвижности.
— Так точно, капитан!
— Куда ты, по-твоему, идешь?
— Так точно, капитан, наружу!
— Перестань разыгрывать из себя клоуна, Бун.
— Я симулировал подобающий энтузиазм, синьор. При всем моем уважении, синьор, солдат Гвардии Ватикана не клоун, синьор. У клоунов смешная одежда и
огромные носы из красной резины.
Капитан качает головой:
— Вольно. И больше не бегай. Учти, что, если ты сломаешь по дороге ногу, нам придется бросить тебя.
— Чтобы быть спасенным туземцами, синьор? Чтобы выучиться плясать «хулу»?
— Вероятнее, чтобы пройти кулинарную практику.
— Чтобы быть спасенным туземцами, синьор? Чтобы выучиться плясать «хулу»?
— Вероятнее, чтобы пройти кулинарную практику. На вертеле. А теперь иди.
Бун отдает честь и продолжает двигаться к выходу.
Дюран протягивает мне руку, чтобы помочь подняться.
— Все в порядке, святой отец? Вы не ушиблись?
Я выпрямляюсь и отряхиваю куртку.
— Ни царапины. Кроме моего достоинства, ничто не ранено.
— Эти раны самые тяжелые. Вы поели что-нибудь?
— Я был не очень голоден.
«Особенно теперь, когда почувствовал твой запах», — хочу прибавить я. От одежды Дюрана исходит тошнотворное зловоние. Точно такое же, какое я
почувствовал, когда мимо проходил Бун.
— Съешьте что-нибудь, отец Дэниэлс. Этой ночью нас ожидает небольшая прогулка. Потом вы привыкнете, но первые километры будут непростыми, учтите
это. Как вы чувствуете себя с рюкзаком?
— Не так плохо, как ожидал.
— Хорошо. Конечно, если у вас будут проблемы, мы разделим ваш груз между солдатами.
— Думаю, я справлюсь.
В комнате я долго простоял в сомнениях перед раскрытым шкафом, прежде чем отказаться от мысли взять с собой подаренную кардиналом бутылку виски. Я
отдал ее Максиму, который при виде ее потерял дар речи.
Тем лучше. Она бы разбилась, когда я упал. И в любом случае, это была чересчур хрупкая вещь для того, чтобы носить ее в опасном внешнем мире.
Я дотрагиваюсь до кармана куртки, и ощущение черного блокнота, подаренного Максимом, ободряет меня. По сути, бутылка была способом отблагодарить его
за подарок.
— Все в порядке? — спрашивает Дюран. Остальные стоят за его спиной и уже готовы открыть огромную герметичную бронированную дверь, изолирующую
убежище от отчаяния внешнего мира. — Противогаз работает?
— Я готов, — отвечаю я искаженным фильтрами голосом.
Хотя на самом деле я вовсе не уверен в этом.
— Не забывайте проверять дозиметр.
Я смотрю на устройство. Это не кустарная безделушка вроде тех, которые каждый из нас держит в комнате. Этот был сделан еще до Великой Скорби.
Пластик, покрывающий контрольную панель, затерт до такой степени, что стал скорее матовым, чем прозрачным, но в любом случае, дозиметр — бесценное
сокровище.
— Если дойдет до красного, возвращайтесь назад как можно быстрее. Ясно?
Я утвердительно киваю.
Внешняя среда в некоторых местах до такой степени насыщена радиацией, что даже костюм и маска недостаточны для защиты. Снаружи дозиметр — самое
важное оружие. Твое единственное оружие против невидимого смертельного врага.
Дюран улыбается:
— Тогда идем.
Я смотрю на часы. Восемь.
Два человека — капрал Диоп и рядовой Битка — стоят у первой двери. По знаку командира они приводят в движение бронированную дверь. Ее притащили сюда
из хранилища расположенного неподалеку банка. Работы по ее снятию и транспортировке длились три месяца. Установка потребовала еще двух недель. При
виде команд, посменно отправляющихся на опаснейшие внешние работы, в моей памяти воскресали старинные литографии, изображавшие перевозку и
возведение обелиска на площади Святого Петра. Вереницы людей, похожих на муравьев. Мы сделали шаг назад на четыре сотни лет.
Под наблюдением четырех служащих Совета Битка и Диоп вдвоем поворачивают огромное металлическое колесо. Дверь Фише-Бошоткрывается медленно,
миллиметр за миллиметром поворачиваясь на огромных петлях. Двое других — итальянцы, имена которых я никак не могу вспомнить, — направляют оружие в
темноту за дверью. Но когда дверь открывается, за ней оказывается только ночная тьма.