Но и в молодости, а теперь особенно, прелесть ее лица портила улыбка, – при улыбке открывались большие, выдающиеся вперед ниж-ние зубы.
Николай Андреевич со студенческих лет болезненно ощущал свою неудачливость. Не его тщательно подготовленные доклады, а торопливые сообщения рыжего Радионова либо пьянчужки Пыжова вызывали волнение участников студенческих семинаров…
Николай Андреевич стал старшим научным сотрудником в знаменитом научно-исследовательском институте, напечатал десятки работ, защитил докторскую диссертацию. Но только жена знала, какие терзания и унижения переживал Николай Андреевич.
Несколько человек, из которых один был академиком, двое занимали положение худшее, чем Николай Андреевич, а один даже не защитил кандидатской степени, были главной живой силой его науки. Эти люди ценили Николая Андреевича как собеседника, уважали его порядоч-ность, но искренне, совершенно добродушно не считали его ученым.
Он постоянно ощущал атмосферу напряженности и восхищения, которая сопутствовала этим людям, особенно хромому Мандельштаму.
Однажды лондонский научный журнал написал о Мандельштаме: «Великий продолжатель дела создателей современной биологии». Когда Николай Андреевич прочел эту фразу, ему пока-залось: прочесть о себе такие слова и умереть от счастья.
Мандельштам вел себя нехорошо, – то он бывал угрюм и подавлен, то надменно объяснял-ся учительским тоном; выпив в гостях, он начинал осмеивать знакомых ученых, называл их без-дарностями, а некоторых аферистами и жучками. Эта его черта очень раздражала Николая Анд-реевича, – ведь ругал Мандельштам тех, с кем дружил и у кого бывал дома. И Николай Андреевич думал, что, вероятно, где-нибудь в другом доме, сидя в гостях, Мандельштам имену-ет и Николая Андреевича жучком и бездарностью.
Раздражала его и жена Мандельштама – толстая, когда-то бывшая красивой женщина, лю-бившая, казалось, лишь азартные карточные игры да научную славу своего хромого мужа.
И в то же время он тянулся к Мандельштаму, говорил, что таким, особенным, людям не-легко бывает в жизни.
Но когда Мандельштам снисходительно поучал Николая Андреевича, тот злился, страдал и ругал, придя домой, Мандельштама выскочкой.
Мария Павловна считала своего мужа человеком большого таланта. Николай Андреевич рассказывал ей о снисходительном безразличии корифеев к его работам, и все яростней станови-лась ее вера в него. Ее восхищение, ее вера были необходимы ему как водка пьянице. Они считали, что есть люди, которым везет, и есть такие, которым не везет, а в общем-то все одина-ковы. Вот Мандельштам отмечен особым везением, какой-то Вениамин Счастливый в биологи-ческой науке, а Радионов подобно оперному тенору окружен поклонниками, правда, сходства с оперным тенором у курносого, скуластого Радионова не было никакого. Казалось, и Исааку Хавкину везет, хотя Хавкину не утвердили кандидатской степени, в научные институты его по подозрению в витализме не брали даже в самые тихие времена, и он, уже седой человек, работал в районной санитарно-бактериологической лаборатории, ходил в порванных брюках. Но вот к нему ездят толковать академики, и он в жалкой лаборатории ведет научную работу, о которой многие говорят и спорят.
Когда началась кампания по борьбе с вейсманистами, вирховианцами, менделистами – Николай Андреевич был огорчен суровостью мер, принятых против многих его товарищей по работе. И он, и Мария Павловна расстроились, когда Радионов не пожелал признать свои ошиб-ки. Радионова уволили, и Николай Андреевич, ругая его за бессмысленное донкихотство, устра-ивал ему переводы с английского.
Пыжова обвинили в низкопоклонстве перед Западом, отправили работать в опытную лабораторию в Чкаловскую область. Николай Андреевич писал ему, посылал книги, а Мария Павловна соорудила для его семьи посылку к Новому году.
В газетах стали печататься фельетоны, разоблачавшие карьеристов, жуликов, мошенниче-ски получивших дипломы и ученые степени; врачей, преступно жестоко обращавшихся с боль-ными детьми и роженицами; инженеров, строивших вместо больниц и школ дачи для своей род-ни.
Почти все разоблаченные в фельетонах были евреями, и газеты с особой старательностью приводили их имена и отчества: «Сруль Нахманович… Хаим Абрамович… Израиль Мепделе-вич…» Если в рецензии критиковалась книга, написанная евреем, носящим русский литератур-ный псевдоним, то рядом в скобках печаталась еврейская фамилия автора. Казалось, в СССР од-ни лишь евреи воруют, берут взятки, преступно равнодушны к страданиям больных, пишут порочные и халтурные книги.
Николай Андреевич видел, что фельетоны эти нравятся не только дворникам и пьяным пассажирам пригородных электричек. Его эти фельетоны возмущали, но в то же время он раз-дражался против своих друзей евреев, относившихся к этим писулькам так, словно пришел ко-нец света. Они жаловались, что талантливую еврейскую молодежь не принимают в аспирантуру, что евреев не принимают на физический факультет университета, не берут на работу в министерства, в тяжелую да и в легкую промышленность, что кончивших вуз евреев засылают на особо далекую периферию. Говорили, что под сокращения попадали почти всегда одни лишь евреи.
Конечно, все это действительно было, но евреям мерещился какой-то грандиозный госу-дарственный план, обрекавший их на голод, вырождение, гибель. А Николай Андреевич считал, что суть дела просто в неприязненном отношении к евреям части партийных и советских работников и что отделы кадров и вузовские приемочные комиссии никаких инструкций но поводу евреев не получают. Сталин не был антисемитом и, вероятно, не знал об этих делах.
Да и не одни только евреи пострадали, досталось и старцу Чурковскому, и Пыжову, и Ра-дионову.
Мандельштама, возглавлявшего научную часть института, сделали сотрудником в том же отделе, где работал Николай Андреевич. Он все же мог продолжать работу, а докторская степень давала ему возможность получать большое жалованье.
Но после того, как в «Правде» появилась редакционная без подписи статья о театральных критиках-космополитах – Гурвиче, Юзовском и других, издевавшихся над русским театром, на-чалась широкая кампания по разоблачению космополитов во всех областях искусства и науки, и Мандельштама объявили антипатриотом. Кандидат наук Братова написала в стенной газете ста-тью: «Иван, не помнящий родства»; она начиналась словами: «Из дальних странствий возвра-тись, Марк Самуилович Мандельштам предал забвению принципы русской советской науки…»
Николай Андреевич поехал к Мандельштаму домой, тот был тронут, печален, и его над-менная жена уж не казалась такой надменной. Они пили водку, Мандельштам ругал матерными словами Братову – свою ученицу, запустив руки в волосы, горевал, почему его учеников, талантливых мальчиков евреев, гонят из науки.
– Что ж, им в палатках галантереей торговать? – спрашивал он.
– Да не нужно волноваться, будет работа у всех, и у вас, и у Хавкина, и даже у лаборантки Анечки Зильберман, – шутливо сказал Николай Андреевич, – образуется, у всех будет хлеб, да еще с икоркой.
– Боже мой, – сказал Мандельштам, – разве речь об икорке, речь о человеческом достоин-стве.
Но насчет Хавкина Николай Андреевич ошибся, с Хавкиным дело повернулось в плохую сторону. Вскоре после того, как в газетах появилось сообщение о врачах-убийцах, Хавкнна аре-стовали.
Сообщение о том, что ученые медики, артист Михоэлс совершили чудовищные преступле-ния, потрясло всех. Казалось, черный туман стоит над Москвой и заползает в дома, в школы, за-ползает в человеческие сердца.
В заметке «Хроника» на четвертой газетной полосе было сказано, что все обвиняемые вра-чи признали на следствии свою вину, – значит, нет сомнения – они преступники.
И все же это казалось немыслимым, трудно было дышать, заниматься своим делом, зная о том, что профессора, академики стали убийцами Жданова и Щербакова, отравителями.
Николай Андреевич вспоминал милого Вовси, замечательного актера Михоэлса, и казалось невероятным, немыслимым преступление, в котором их обвиняли.