." И ведь знаю, что чуть ли не рупь передаю: 3.60 минус 2.62. Жалко. А она на меня смотрит: давать ему, гаду, сдачи или не давать? А я на нее смотрю: даст она мне, гадина, сдачи или не даст? Вернее, нет, в это мгновение я смотрю не на нее. Я смотрю сквозь нее и вдаль. И что же встает перед моим бессмысленным взором? Остров Капри встает. Растут агавы и тамаринды, а под ними сидит Максим Горький, из-под белых брюк волосатые ноги. И пальцем мне грозит: "Не бери сдачи! Не бери сдачи!" Я ему моргаю: мол, жрать будет нечего. "Ну, хорошо, я выпью, а чем я зажирать буду?:
А он: "Ничего, Веня, потерпишь. А коли хочешь жрать - так не пей". Так и ухожу, без всякой сдачи. Сержусь, конечно, думаю: "Мерило!" "Цивилизации!" Эх, Максим Горький, Максим же ты Горький, сдуру или спьяну ты сморозил такое на своем Капри? Тебе хорошо - ты там будешь жрать свои агавы, а мне чего жрать?.."
Публика смеялась. А внучек верещал: "И-и-и-и-и: какие агавы, какие хорошие капри..."
- А плохая баба? - сказал декабрист. - Разве не нужна бывает и плохая баба?
- Конечно! Конечно, нужна - отвечал я ему. - Хорошему человеку плохая баба иногда прямо необходима бывает. Вот я, например, двенадцать недель тому назад: я был во гробе, я уже четыре года лежал во гробе, так что уже и смердеть перестал. А ей говорят: "Вот - он во гробе. И, воскреси, если сможешь". А она подошла ко гробу - вы бы видели, как она подошла!
- Знаем! - сказал декабрист. - "Идет, как пишет. А пишет, как Лева. А Лева пишет фуево".
- Вот-вот! Подошла ко гробу и говорит: "Танифэ куми". Это значит, в переводе с древнежидовского: "Тебе говорю - встань и ходи". И что ж вы думаете? Встал - и пошел. И вот уже три месяца хожу, замутненный...
- Замутненность - от грусти, - повторил черноусый в беретке. - А грусть от бабы.
- Замутненность - оттого, что поддал, - перебил его декабрист. - Да причем тут "поддал"! А "поддал" - то почему? Потому что, допустим, человек грустит и едет к бабе. Нельзя же ехать к бабе и не пить! - плохая, значит, баба! Да если даже и плохая - все равно надо выпить. Наоборот, чем хуже баба, тем лучше надо поддать!..
- Честное слово! - вскричал декабрист. - Как хорошо, что все мы такие развитые! У нас тут прямо как у Тургенева: все сидят и спорят про любовь. Давайте и я вам что-нибудь расскажу - про исключительную любовь и про то, как бывают необходимы плохие бабы!.. Давайте как у Тургенева! Пусть каждый чего-нибудь да расскажет...
"Давайте!" Давайте как у Тургенева!" Даже старый Митрич - и тот сказал: "Давайте!.."
61-й километр - 65-й километр.
Первым начал рассказывать декабрист: - Один приятель был у меня, я его никогда не забуду. Он и всегда-то был какой-то одержимый, а тут не иначе как бес в него вошел. Он помешался - знаете на ком? На Ольге Эрдели, прославленной советской арфистке. Может быть, Вера Дулова тоже прославленная арфистка. Но он помешался именно на Эрдели. И ни разу-то он ее в жизни не видел, а только слышал по радио, как она бренчит на арфе, - а вот поди ж ты, помешался...
Помешался и лежит. Не работает, не учится, не курит, не пьет, с постели не встает, девушек не любит и в окошко не высовывается... Подай ему Ольгу Эрдели, и весь тут сказ. Наслажусь, мол, арфисткой Ольгой Эрдели и только тогда - воскресюсь: встану с постели, буду работать и учиться, буду пить и курить и высунусь в окошко. Мы ему говорим:
-Ну зачем тебе именно Эрдели? Возьми хоть Веру Дулову взамен Эрдели, Вера Дулова играет прекрасно!
А он: "Подавитесь вы своей Верой Дуловой! В гробу, я видел вашу Веру Дулову! Я с вашей Верой Дуловой и ...ать рядом не сяду!"
Ну, видим, малый совсем выкипает. Дня через три опять мы к нему подходим.
- Ну, как, все Ольгой Эрдели бредишь? Мы нашли лекарство: хочешь, мы завтра приволокем тебе Веру Дулову?
- Конечно, - отвечает, - если вы хотите, чтобы я ее, вашу Веру Дулову, удавил струною от арфы, - тогда , пожалуйста, волоките.
Я ее удавлю.
Ну что делать? Малый совсем вымирает, надо его спасать. Пошел я к Ольге Эрдели, хотел объяснить ей в чем дело, да так и не решился. Хотел даже и к Вере Дуловой - да нет, думаю, удавит он ее, как незабудку. И иду я по Москве вечером, и грустно мне: они там на арфах сидят и играют, толстеют и пухнут на арфах, а от малого остались руины и пепел.
А тут мне встречается бабонька, не то, чтоб очень старая, но уже пьяная-пьяная. "Рррупь мне дай, - говорит. - Дай мне ррррупь!" И тут-то меня осенило. Я дал ей рупь и все ей объяснил: она, эта мандавошечка, оказалась понятливее Эрдели, а для пущей убедительности я заставил ее взять с собой балалайку...
И вот - я поволок ее к моему приятелю. Вошли: он все лежит и тоскует. Я ему сначала кинул балалайку, прямо с порога. А потом - швырнул ему в лицо эту Ольгу, я этой Ольгой в него запустил... "Вот она - Эрдели! Не веришь - спроси!"
И наутро смотрю: открылось окошко, он в него высунулся и потихоньку закурил. Потом - потихоньку заработал, заучился, запил... И стал человек как человек. Вот видите!..
- Да где же тут любовь и где Тургенев? - заговорили мы, почти не дав окончить. " Нет, ты давай про любовь! Ты читал Ивана Тургенева? Ну, коли читал, так и расскажи! Про первую любовь расскажи, про Зиночку, про вуаль, и как тебе хлыстом по роже съездили - вот примерно все это и расскажи..."
- Конечно, - прибавил я, - у Ивана Тургенева все это немножко не так, у него все собираются к камину, в цилиндрах, и держат жабо на отлете... Ну, да ладно, у нас и без камина есть чем согреться. А жабо - что нам жабо! Мы уже и без жабо - лыка не вяжем...
- Конечно! Конечно! - Если любить по-тургеневски, это значит: суметь пожертвовать всем ради избранного создания! Суметь сделать то, что невозможно сделать, не любя по-тургеневски! Вот ты, например ( мы незаметно переходили на "ты". Вот ты, декабрист. Ты смог бы у этого приятеля, про которого рассказывал, - смог бы палец у него откусить? ради любимой женщины?
- Ну зачем палец?.. При чем тут палец? - застонал декабрист. - Нет, нет, слушай. А ты мог бы: ночью, тихонько войти в парткабинет, снять штаны и выпить целый флакон чернил, а потом поставить флакон на место, одеть штаны и тихонько вернуться домой? ради любимой женщины? смог бы?..
- Боже мой! Нет, не смог бы. - Ну вот то-то... - А я бы смог! - проговорил вдруг дедушка Митрич. Так неожиданно, что все снова заерзали и запотирали руки. - А я бы смог чего-нибудь рассказать...
- Ты? Рассказать? Да ты, наверное, и не читал совсем Ивана Тургенева!..
- Ну и пусть, что не читал... Мой внучек зато все читал... - Ну, ладно! ладно! внучек потом расскажет! внучку потом слово дадим! Давай, папаша, валяй, рассказыай про любовь!..
"Представляю. - подумал я, - что это будет за чушь! что за несусветная чушь!" И я вдруг снова припомнил свою похвальбу в день знакомства с моей Царицей: "Еще выше нанесу околесицы! Нанесу еще выше!" Что ж, пусть рассказывает, этот слезящийся Митрич. Надо чтить, повторяю, потемки чужой души, надо смотреть в них, пусть даже там и нет ничего, пусть там дрянь одна - все равно: смотри и чти, смотри и не плюй...
Дедушка начал рассказывать:
65-й километр - Павлово-Пасад.
- Председатель у нас был... Лоэнгрин его звали, строгий такой... и весь в чирьях... и каждый вечер на моторной лодке катался. Сядет в лодку и по речке плывет... плывет и чирья из себя выдавливает...
Из глаз рассказчика вытекала влага, и он был взволнован: - А покатается он на лодке... придет к себе в правление, ляжет на пол... тут уже к нему не подступись - молчит и молчит. А если скажешь ему слово поперек - отвернется он в угол и заплачет... стоит и плачет, и пысает на пол, как маленький...
Дедушка вдруг умолк. Губы его искривились, синий нос его вспыхнул и погас. Он плакал! Плакал, как женщина, охватив руками голову, плечи его так и ходили ходуном, так и ходили, как волны.