Детей у Овсяникова не было.
Я с ним познакомился, как уже известно читателю, у Радилова и дня через два поехал к не-му. Я застал его дома. Он сидел в больших кожаных
креслах и читал четьи-минеи. Серая кошка мурлыкала у него на плече. Он меня принял, по своему обыкновенью, ласково и величаво. Мы пустились в
разговор.
– А скажите-ка, Лука Петрович, правду, – сказал я между прочим, – ведь прежде, в ваше-то время, лучше было?
– Иное точно лучше было, скажу вам, – возразил Овсяников, – спокойнее мы жили; до-вольства больше было, точно… А все-таки теперь лучше; а вашим
деткам еще лучше будет, Бог даст.
– А я так ожидал, Лука Петрович, что вы мне старое время хвалить станете.
– Нет, старого времени мне особенно хвалить не из чего. Вот хоть бы, примером сказать, вы помещик теперь, такой же помещик, как ваш покойный
дедушка, а уж власти вам такой не будет! Да и вы сами не такой человек. Нас и теперь другие господа притесняют; но без этого обойтись, видно,
нельзя. Перемелется – авось мука будет. Нет, уж я теперь не увижу, чего в мо-лодости насмотрелся.
– А чего бы, например?
– А хоть бы, например, опять-таки скажу про вашего дедушку. Властный был человек! Обижал нашего брата. Ведь вот вы, может, знаете, – да как вам
своей земли не знать, – клин-то, что идет от Чаплыгина к Малинину?.. Он у вас под овсом теперь… Ну, ведь он наш; весь как есть наш. Ваш дедушка
у нас его отнял; выехал верхом, показал рукой, говорит: «Мое владе-нье», – и завладел. Отец-то мой, покойник (царство ему небесное!), человек
был справедливый, горячий был тоже человек, не вытерпел, – да и кому охота свое доброе терять? – и в суд просьбу подал. Да один подал, другие-то
не пошли – побоялись. Вот вашему дедушке и донесли, что Петр Овсяников, мол, на вас жалуется: землю, вишь, отнять изволили… Дедушка ваш к нам
тот-час и прислал своего ловчего Бауша с командой… Вот и взяли моего отца и в вашу вотчину по-вели. Я тогда был мальчишка маленький, босиком за
ними побежал. Что ж?.. Привели его к ва-шему дому да под окнами и высекли. А ваш-то дедушка стоит на балконе да посматривает; а бабушка под
окном сидит и тоже глядит. Отец мой кричит: «Матушка, Марья Васильевна, засту-питесь, пощадите хоть вы!» А она только знай приподнимается да
поглядывает. Вот и взяли с отца слово отступиться от земли и благодарить еще велели, что живого отпустили. Так она и ос-талась за вами. Подите-
ка, спросите у своих мужиков: как, мол, эта земля прозывается? Дубов-щиной она прозывается, потому что дубьем отнята. Так вот от этого и нельзя
нам, маленьким людям, очень-то жалеть о старых порядках.
Я не знал, что отвечать Овсяникову, и не смел взглянуть ему в лицо.
– А то другой сосед у нас в те поры завелся, Комов, Степан Никтополионыч. Замучил было отца совсем: не мытьем, так катаньем. Пьяный был человек
и любил угощать, и как подопьет да скажет по-французски «се бон»да облизнется – хоть святых вон неси! По всем соседям шлет просить пожаловать.
Тройки так у него наготове и стояли; а не поедешь – тотчас сам нагрянет… И такой странный был человек! В «тверезом» виде не лгал; а как выпьет –
и начнет рассказывать, что у него в Питере три дома на Фонтанке: один красный с одной трубой, другой – желтый с двумя трубами, а третий – синий
без труб, – и три сына (а он и женат-то не бывал): один в инфантерии, другой в кавалерии, третий сам по себе… И говорит, что в каждом доме живет
у него по сыну, что к старшему ездят адмиралы, ко второму – генералы, а к младшему – все англичане! Вот и поднимется и говорит: «За здравие
моего старшего сына, он у меня самый почтительный!» – и заплачет.
И беда, коли кто отказываться станет. «Застрелю! – говорит, – и хоронить не
позволю!..» А то вскочит и закричит: «Пляши, народ Божий, на свою потеху и мое утешение!» Ну, ты и пляши, хоть умирай, а пляши. Девок своих
крепостных вовсе замучил. Бывало, всю ночь как есть, до утра хором поют, и какая выше голосом забирает, той и награда. А станут уставать –
голову на руки положит и загорюет: «Ох, сирота я сиротливая! Покидают меня, голубчика!» Конюха тотчас девок и приободрят. Отец-то мой ему и
полюбись: что прикажешь делать? Ведь чуть в гроб отца моего не вогнал, и точно вогнал бы, да сам, спасибо, умер: с голубятни в пьяном виде
свалился… Так вот какие у нас соседушки бывали!
– Как времена-то изменились! – заметил я.
– Да, да, – подтвердил Овсяников. – Ну, и то сказать: в старые-то годы дворяне живали пышнее. Уж нечего и говорить про вельмож: я в Москве на
них насмотрелся. Говорят, они и там перевелись теперь.
– Вы были в Москве?
– Был, давно, очень давно. Мне вот теперь семьдесят третий год пошел, а в Москву я ездил на шестнадцатом году.
Овсяников вздохнул.
– Кого ж вы там видали?
– А многих вельмож видел, и всяк их видел; жили открыто, на славу и удивление. Только до покойного графа Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского
не доходил ни один. Алексея-то Григорьевича я видал часто; дядя мой у него дворецким служил. Изволил граф жить у Калуж-ских ворот, на Шаболовке.
Вот был вельможа! Такой осанки, такого привета милостивого вооб-разить невозможно и рассказать нельзя. Рост один чего стоил, сила, взгляд! Пока
не знаешь его, не войдешь к нему – боишься точно, робеешь; а войдешь – словно солнышко тебя пригреет, и весь повеселеешь. Каждого человека до
своей особы допускал и до всего охотник был. На бегу сам правил и со всяким гонялся; и никогда не обгонит сразу, не обидит, не оборвет, а разве
под самый конец переедет; и такой ласковый – противника утешит, коня его похвалит. Голубей тур-манов держал первейшего сорта. Выйдет, бывало, на
двор, сядет в кресла и прикажет голубков поднять; а кругом, на крышах, люди стоят с ружьями против ястребов. К ногам графа большой серебряный
таз поставят с водой; он и смотрит в воду на голубков. Убогие, нищие сотнями на его хлебе живали… и сколько денег он передавал! А рассердится –
словно гром прогремит. Страху много, а плакаться не на что: смотришь – уж и улыбается. Пир задаст – Москву споит!.. И ведь умница был какой!
Ведь турку-то он побил. Бороться тоже любил; силачей к нему из Ту-лы возили, из Харькова, из Тамбова, отовсюду. Кого поборет – наградит; а коли
кто его поборет – задарит вовсе и в губы поцелует… А то, в бытность мою в Москве, затеял садку такую, какой на Руси не бывало: всех как есть
охотников со всего царства к себе в гости пригласил и день назначил, и три месяца сроку дал. Вот и собрались. Навезли собак, егерей – ну, войско
наехало, как есть войско! Сперва попировали как следует, а там и отправились за заставу. Народу сбежа-лось тьма-тьмущая!.. И что вы думаете?..
Ведь вашего дедушки собака всех обскакала.
– Не Миловидка ли? – спросил я.
– Миловидка, Миловидка… Вот граф его и начал упрашивать: «Продай мне, дескать, твою собаку: возьми что хочешь». – «Нет, граф, говорит, я не
купец: тряпицы ненужной не продам, а из чести хоть жену готов уступить, только не Миловидку… Скорее себя самого в полон отдам». И Алексей
Григорьевич его похвалил: «Люблю», – говорит.