Сморкался и нюхал табак он тоже не торопясь, словно дело делал.
– Ну, что, Михайло Савельич, – начал я, – наловил рыбы?
– А вот извольте в плетушку заглянуть: двух окуньков залучил да голавликов штук пять… Покажь, Степа.
Степушка протянул ко мне плетушку.
– Как ты поживаешь, Степан? – спросил я его.
– И… и… и… ни… ничего-о, батюшка, помаленьку, – отвечал Степан, запинаясь, словно пуды языком ворочал.
– А Митрофан здоров?
– Здоров, ка… как же, батюшка.
Бедняк отвернулся.
– Да плохо что-то клюет, – заговорил Туман, – жарко больно; рыба-то вся под кусты заби-лась, спит… Надень-ко червяка, Степа. (Степушка достал
червяка, положил на ладонь, хлопнул по нем раза два, надел на крючок, поплевал и подал Туману.) Спасибо, Степа… А вы, батюш-ка, – продолжал он,
обращаясь ко мне, – охотиться изволите?
– Как видишь.
– Так-с… А что это у вас песик аглицкий али фурлянский какой?
Старик любил при случае показать себя: дескать, и мы живали в свете!
– Не знаю, какой он породы, а хорош.
– Так-с… А с собаками изволите ездить?
– Своры две у меня есть.
Туман улыбнулся и покачал головой.
– Оно точно: иной до собак охотник, а иному их даром не нужно. Я так думаю, по просто-му моему разуму: собак больше для важности, так сказать,
держать следует… И чтобы все уж и было в порядке: и лошади чтоб были в порядке, и псари как следует, в порядке, и все. Покойный граф – царство
ему небесное! – охотником отродясь, признаться, не бывал, а собак держал и раза два в год выезжать изволил. Соберутся псари на дворе в красных
кафтанах с галунами и в трубу протрубят; их сиятельство выйти изволят, и коня их сиятельству подведут; их сиятельство сядут, а главный ловчий им
ножки в стремена вденет, шапку с головы снимет и поводья в шапке по-даст. Их сиятельство арапельником этак изволят щелкнуть, а псари загогочут,
да и двинутся со двора долой. Стремянный-то за графом поедет, а сам на шелковой сворке двух любимых барских собачек держит и этак наблюдает,
знаете… И сидит-то он, стремянный-то, высоко, высоко, на казацком седле, краснощекий такой, глазищами так и водит… Ну, и гости, разумеется, при
этом случае бывают. И забава, и почет соблюден… Ах, сорвался, азиятец! – прибавил он вдруг, дернув удочкой.
– А что, говорят, граф-таки пожил на своем веку? – спросил я.
Старик поплевал на червяка и закинул удочку.
– Вельможественный был человек, известно-с. К нему, бывало, первые, можно сказать, особы из Петербурга заезжали. В голубых лентах, бывало, за
столом сидят и кушают. Ну, да уж и угощать был мастер. Призовет, бывало, меня: «Туман, – говорит, – мне к завтрашнему числу живых стерлядей
требуется: прикажи достать, слышишь?» – «Слушаю, ваше сиятельство». Каф-таны шитые, парики, трости, духи, ладеколон первого сорта, табакерки,
картины этакие боль-шущие, из самого Парижа выписывал. Задаст банкет, – господи, владыко живота моего! фейвир-ки пойдут, катанья! Даже из пушек
палят. Музыкантов одних сорок человек налицо состояло. Калпельмейстера из немцев держал, да зазнался больно немец; с господами за одним столом
ку-шать захотел; так и велели их сиятельство прогнать его с Богом: у меня и так, говорит, музыкан-ты свое дело понимают. Известно: господская
власть. Плясать пустятся – до зари пляшут, и все больше лакосез-матрадура… Э… э… э… попался, брат! (Старик вытащил из воды небольшого окуня.
Известно: господская
власть. Плясать пустятся – до зари пляшут, и все больше лакосез-матрадура… Э… э… э… попался, брат! (Старик вытащил из воды небольшого окуня.)
На-ко, Степа… Барин был, как следует, барин, – продолжал старик, закинув опять удоч-ку, – и душа была тоже добрая. Побьет, бывало, тебя, –
смотришь, уж и позабыл. Одно: матресок держал. Ох, уж эти матрески, прости господи! Оне-то его и разорили. И ведь все больше из низ-кого
сословия выбирал. Кажись, чего бы им еще? Так нет, подавай им что ни на есть самого до-рогого в целой Европии! И то сказать: почему не пожить в
свое удовольствие, – дело господ-ское… да разоряться-то не след. Особенно одна: Акулиной ее называли; теперь она покойница, – царство ей
небесное! Девка была простая, ситовского десятского дочь, да такая злющая! По щекам, бывало, графа бьет. Околдовала его совсем. Племяннику моему
лоб забрила: на новое платье щеколат ей обронил… и не одному ему забрила лоб. Да… А все-таки хорошее было времечко! – прибавил старик с глубоким
вздохом, потупился и умолк.
– А барин-то, я вижу, у вас был строг? – начал я после небольшого молчания.
– Тогда это было во вкусе, батюшка, – возразил старик, качнув головой.
– Теперь уж этого не делается, – заметил я, не спуская с него глаз.
Он посмотрел на меня сбоку.
– Теперь, вестимо, лучше, – пробормотал он – и далеко закинул удочку.
Мы сидели в тени; но и в тени было душно. Тяжелый, знойный воздух словно замер; горя-чее лицо с тоской искало ветра, да ветра-то не было. Солнце
так и било с синего, потемневшего неба; прямо перед нами, на другом берегу, желтело овсяное поле, кое-где проросшее полынью, и хоть бы один
колос пошевельнулся. Немного пониже крестьянская лошадь стояла в реке по ко-лени и лениво обмахивалась мокрым хвостом; изредка под нависшим
кустом всплывала большая рыба, пускала пузыри и тихо погружалась на дно, оставив за собою легкую зыбь. Кузнечики трещали в порыжелой траве;
перепела кричали как бы нехотя; ястреба плавно носились над полями и часто останавливались на месте, быстро махая крылами и распустив хвост
веером. Мы сидели неподвижно, подавленные жаром. Вдруг, позади нас, в овраге раздался шум: кто-то спускался к источнику. Я оглянулся и увидал
мужика лет пятидесяти, запыленного, в рубашке, в лаптях, с плетеной котомкой и армяком за плечами. Он подошел к ключу, с жадностию напился и
приподнялся.
– Э, Влас? – вскрикнул Туман, вглядевшись в него. – Здорово, брат. Откуда Бог принес?
– Здорово, Михаила Савельич, – проговорил мужик, подходя к нам, – издалеча.
– Где пропадал? – спросил его Туман.
– А в Москву сходил, к барину.
– Зачем?
– Просить его ходил.
– О чем просить?
– Да чтоб оброку сбавил аль на барщину посадил, переселил, что ли… Сын у меня умер, – так мне одному теперь не справиться.
– Умер твой сын?
– Умер. Покойник, – прибавил мужик, помолчав, – у меня в Москве в извозчиках жил; за меня, признаться, и оброк взносил.
– Да разве вы теперь на оброке?
– На оброке.
– Что ж твой барин?
– Что барин? Прогнал меня. Говорит, как смеешь прямо ко мне идти: на то есть приказчик; ты, говорит, сперва приказчику обязан донести… да и куда
я тебя переселю? Ты, говорит, сперва недоимку за себя взнеси. Осерчал вовсе.
– Ну, что ж, ты и пошел назад?
– И пошел. Хотел было справиться, не оставил ли покойник какого по себе добра, да толку не добился.