Беседуя со мной о своем сыне, бабушка всегда говорила, что я должна уважать его и молиться за него. Но никогда она не требовала, чтобы я любила его, пока однажды я не спросила:
– А он меня любит?
На что она ответила очень кратко:
– Он должен тебя любить.
Я знала, что моя мать умерла. Но я не знала, что мое похищение было причиной ее смерти. К счастью, Дениза этого тоже не знала, иначе она не побоялась бы ужаснуть мою душу этим открытием. Однако она не преминула сказать мне, что мой отец женился вторич-но.
– Стало быть, у меня есть новая мама? – несколько раз спрашивала я бабушку.
– У тебя есть мачеха, – отвечала она, – но у тебя нет другой матери, кроме меня.
Рано привыкнув к такому странному и неопределенному положению, я не обращала на это ни малейшего внимания. Настоящее было безмятежно и безоблачно. Моя бабушка была существом ангельской доброты, и я даже не помышляла о том, что могу когда-нибудь ее потерять.
XIV
Однако она все больше слабела с каждым днем, хотя ни Мариус, ни я этого не замеча-ли. Ее ум оставался ясным и воля незыблемой, но ее зрение быстро ухудшалось, и она была уже не в силах вести хозяйство. Теперь нам очень и очень не хватало Денизы: хотя она вела хозяйство из рук вон плохо, она избавляла бабушку от излишнего утомления, и хотя Фрю-манс задерживался у нас дольше положенного времени, приводя в должный порядок счета, он все-таки не мог следить за ведением домашних дел. Меня никогда не посвящали в эти низменные подробности, столь полезные и необходимые для каждой женщины. Я уже опо-здала найти в этом вкус, да я была еще и слишком юной, чтобы получить обо всем этом подлинное представление. У Денизы была привычка распоряжаться довольно грубо, и в конце концов ее вопли и крики внушили мне непреодолимое отвращение к любым приказам.
Бабушка чувствовала, что в доме нужна женщина, заботам и надзору которой она мог-ла бы поручить мою бесценную особу, да и сама она в этом крайне нуждалась. Она посове-товалась с аббатом Костелем, который то ли из скромности, то ли по лености не слишком любил вмешиваться в чужие дела и предложил ей обратиться к Фрюмансу.
– Фрюманс, – сказал он, – более практичен, чем я, особенно с тех пор, как он все время проводит у вас и видится с разными людьми. Думаю, что он знает кого-нибудь…
У Фрюманса с бабушкой состоялся разговор, после которого мне показалось, что она взволнована и обрадована.
– Фрюманс обещает раздобыть мне сокровище, – сказала она. – Теперь я смогу спо-койно прожить остаток дней.
– Значит, это кто-то знакомый вам, дорогая бабушка?
– Только по слухам, деточка. Эта женщина будет очень привязана к тебе, и я прошу заранее полюбить ее так же, как я люблю ее… даже не зная ее.
– Она скоро сюда приедет?
– Надеюсь, что да, хотя Фрюманс еще не уверен, удастся ли ее уговорить.
Фрюманс собирался что-то писать. Он подозвал меня к себе.
– Если бы вы захотели, – сказал он, – приписать две строчки в моем письме, эта особа, вероятно, согласилась бы приехать сюда ухаживать за вашей бабушкой и за вами.
Мне показалось, что возложенная на меня обязанность придает мне некую значитель-ность.
– Вы, стало быть, уверены, – сказала я, – что она нас по-настоящему полюбит?
– Я ручаюсь вам за это.
– И вы думаете, что бабушка будет с ней счастлива?
– Я совершенно уверен в этом.
– Значит, я должна написать этой даме?
– Таково мое убеждение.
– Вы будете мне диктовать?
– Нет, вы сами должны решить, что нужно сказать, чтобы вызвать в ней доверие к вам. Та, о которой я вам говорю и которой пишу сейчас, не будет никому служить иначе, как в знак преданности, и при условии, что ее тоже будут любить.
Та, о которой я вам говорю и которой пишу сейчас, не будет никому служить иначе, как в знак преданности, и при условии, что ее тоже будут любить.
– Разве можно дать обещание любить того, кого еще не знаешь?
– Предложите ваши условия: если она их не выполнит, ваше право не любить ее, и то-гда она уедет.
Все более проникаясь сознанием собственной важности, я начала писать на чистом листе, который мне дал Фрюманс: «Мад…»
– Ее нужно называть мадемуазель?
– Нет, мадам. Она вдова.
Я написала:
«Мадам, если вы хотите приехать к нам и любить мою бабушку от всего сердца, то я тоже полюблю вас всем сердцем.
Люсьена де Валанжи».
– Это великолепно, – сказал Фрюманс.
И он сложил письмо, но опустил его в карман, не надписав адреса.
– Как зовут эту особу? – спросила я.
Он ответил, что она сама мне это скажет, когда приедет, а когда я захотела узнать, где она живет, он заявил, что сейчас этого не знает, но у него есть способ доставить ей наше письмо.
– Наверно, это будет какая-нибудь бедная родственница, – съязвил Мариус, когда я со-общила ему об этом. – Особа, приведенная сюда Костелями, вероятно, такое же изголодав-шееся существо, как этот несчастный кюре. Что до меня, то мне абсолютно все равно, кто это будет. Думаю, что мне теперь уже недолго осталось здесь маяться.
За последнее время Мариус несколько раз заговаривал об отъезде, и каждый раз у меня сжималось сердце и на глаза навертывались слезы. То, что я была постоянно рядом с ним, стало чем-то очень важным в моей жизни. Была это дружба или эгоизм – не знаю. Он, ко-нечно, меня не любил и ни в чем мне не помогал, но он всегда был рядом со мною и как бы отрывал меня от самой себя. Он препятствовал мне быть собою, и я не знала бы, что мне де-лать с собой без него. Я часто испытывала потребность уйти от него и вновь обрести себя, но через несколько часов мне его уже опять недоставало. И, кажется, ему тоже недоставало меня. Мы дружили, как два щенка, которые слегка грызутся, но тем не менее не могут рас-статься друг с другом.
Склонный к праздности, Мариус, для своих лет весьма мало развившийся умственно и нравственно, считал меня еще ребенком, не способным выслушивать его, противоречить ему и вообще занимать его внимание. Но он и не сомневался в том, что я была ему необхо-дима, и бессознательно привлекал меня к себе и не отпускал от себя. По мере того как он становился все более взрослым, в нем возникало желание заглянуть в свое будущее и как-то вырваться из уединения, в котором мы жили, однако он никак не мог представить себе, что он хочет делать в жизни и кем собирается стать. Он очень серьезно спрашивал меня об этом, но я не знала, что ему ответить. Тогда он обижался и делал вид, что ужасно хочет уехать, чтобы заставить меня придумывать вместе с ним, куда, собственно, он хочет отправиться.
У бедняжки не было почти ничего, хотя сам он считал себя богатым. Он слышал о том, что унаследовал тридцать тысяч франков, и полагал, что это состояние, способное обеспе-чить ему независимость и роскошь в течение всей жизни. Напрасно Фрюманс, с которым он на этот счет соизволил посоветоваться, убеждал его, что тридцать тысяч франков лишь вполне приличное подспорье для того, кто работает и живет скромно, но ничто для того, кто бездельничает, а сам хочет жить роскошно. Мариуса все это не убедило: он продолжал верить, что, живя на широкую ногу и не работая, он никогда не исчерпает до конца свое на-следство. Он также разглагольствовал о такой профессии, которая даст ему возможность слоняться без дела и одеваться, как ему вздумается. Бабушка, воспитывавшая и одевавшая его с ног до головы на собственный счет, чтобы сохранить в неприкосновенности его не-большое состояние, строго ограничила его широкие потребности в области элегантных на-рядов. Она одевала его прилично и добротно, и все же ему приходилось не раз краснеть за фасон своих костюмов и форму своих шляп, ибо они отнюдь не согласовались с последним криком моды.