Что до твоего отца, которого ты немного жалеешь, вспомни, что он тебя почти совсем не знает, что у него не было времени, чтобы приехать сюда повидаться с тобой, и что сейчас у него другая жена и другие дети, которым он должен посвятить себя. Он знает, что тебе у меня хорошо, и ты не можешь считать себя вправе упрекать его в чем-либо. Обещай мне, что этого ты никогда не сделаешь.
Я обещала, и вскоре безумные речи Денизы, да и мои собственные, совершенно изгла-дились в моей памяти. Однако ничто не могло разуверить меня в том, что Женни и моя пер-вая мать – одно и то же лицо. Это как бы врезалось мне в сердце, иначе говоря – в мою па-мять. Отсюда не следовало, конечно, обязательно, что я дочь Женни, но я вполне могла быть воспитана ею.
Эта встреча имела последствия, на которые я сначала не обратила внимания и не суме-ла должным образом оценить. Я рассказала о ней Мариусу, а он, вместо того чтобы успоко-ить меня, как бабушка, впал в глубокую задумчивость и не давал мне больше случая вер-нуться к нашим планам о браке. Так как они были результатом неосознанного чувства, то через несколько лет я о них совсем забыла, да и в нем они, по-видимому, не оставили ни малейшего следа.
XXII
Когда Фрюманс и Мариус уехали, для меня началась новая жизнь, жизнь, где меня подстерегали, так сказать, интеллектуальные опасности.
Я полагаю, что воспитание девушки не должно осуществляться одними женщинами, если только ее не предназначают для поступления в монастырь. И, сама не отдавая себе в этом отчета, я вскоре ощутила недостаток того мужского и более широкого взгляда на жизнь, который до сих пор давали мне занятия с Фрюмансом.
Мне взяли гувернантку, которая соскучилась у нас за две недели, а затем вторую, ко-торая докучала мне гораздо дольше и принесла мне много зла. Здесь виной была слишком большая скромность бедняжки Женни. Она не считала себя способной выполнить столь трудную задачу, но видит Бог, что, внимательно следя за моими тетрадями, книгами и за-метками во время уроков с Фрюмансом, она, со свойственным ей даром интересоваться ре-шительно всем, постигать сущность и цель всех вещей и, наконец, сделать работу интерес-ной, вполне могла бы в качестве его заместителя последовательно, без рывков развивать дальше мой ум, пусть несколько медленнее, но зато разумно и спокойно.
Она опасалась, что, отдав мне все свое время, вынуждена будет совсем забросить ба-бушку, чей преклонный возраст требовал так много мелочных забот. Кроме того, навещав-шие нас соседи убедили ее, что барышня моего круга не должна быть личностью широко образованной, а, так сказать, свободным художником. В области искусства у нее были толь-ко инстинктивные понятия прирожденного вкуса, но она и не подозревала о том, что суще-ствует практика: она не знала, что для этого надо быть особо одаренным или получить глу-бокие специальные познания. Она слышала, как говорили о тех, у кого было много талантов, и не сомневалась, что все они у меня обнаружатся. Кстати, так же думала и того же хотела бабушка. В результате мое воспитание поручили англичанке, которая, как говорили, только что закончила образование некой юной леди, вышедшей замуж в Ницце, и о которой мы получили самые лучшие рекомендации. Она должна была в течение двух-трех лет обучать меня музыке, рисованию, английскому и итальянскому языкам, а сверх того, немного усовершенствовать в истории и географии. К счастью, в этой области я уже знала больше, чем она сама.
Мисс Эйгер Бернс была девица лет сорока, весьма некрасивая, которая сделалась мне антипатичной и, так сказать, чужой с первого же взгляда. Я не могла бы даже теперь дать верный очерк ее характера, вероятно, потому, что в нем не было ничего определенного. Она была не личностью, а скорее продуктом общества, одной из монет, стершихся от постоянно-го употребления, на которых уже не различить изображения и которые имеют только услов-ную цену. Я думаю, что она происходила из хорошей семьи и в ранней молодости испытала самые разнообразные несчастья.
Я думаю, что она происходила из хорошей семьи и в ранней молодости испытала самые разнообразные несчастья. За этим последовала жизнь, проведенная в стесненных ус-ловиях и в зависимости от других людей и закончившаяся полным внешним подчинением законам общества. В глубине души она уважала только общепринятые приличия, и если в ней не было больше чувства протеста, то только потому, что она не умела протестовать. В ее бесцветных глазах таилось какое-то безволие, в ее длинных, тощих руках, всегда бессильно повисших, чувствовалась апатия, в ее глухом голосе и протяжной речи слышалось уныние. И под этим заурядным обликом увядшей особы скрывалась гордость низвергнутой с трона принцессы, быть может – воспоминание о каком-то страшном обмане. Единственным живым чувством в ней было воображение, но это была туманная, нелепая фантазия, беспорядочные бледные мечты. Короче говоря, каждая частица ее существа излучала скуку. Она испытывала скуку сама и вселяла ее в других людей.
Она не научила меня ничему стоящему, а только заставила потерять массу времени. Ее уроки были длинными, унылыми и путаными. Под предлогом строгой пунктуальности она нисколько не заботилась о моих успехах. Дело для нее заключалось лишь в том, чтобы за-полнить мои и свои часы бесполезным размеренным трудом. Пунктуальность наших заня-тий вполне успокаивала ее совесть. Не любя ничего и никого, она влачила свою жизнь, том-ная и разочарованная, внешне полностью покорившаяся, но внутренне протестующая против всех людей и вещей в мире.
Из всего того, что ей полагалось мне преподавать, я изучила только английский язык. Итальянский я знала лучше, чем она. Фрюманс обучал меня ему по сравнительной грамма-тике с латинским, и я очень хорошо усвоила все правила. Благодаря южному акценту, кото-рый все время звучал в моих ушах, у меня было лучшее произношение, чем у мисс Эйгер с ее присвистыванием и неисправимой британской интонацией. Она прошла со мной основы музыки, но сухостью своей игры вселила в меня непобедимое отвращение к роялю. Она ри-совала карандашом и акварелью с дерзостной глупостью: заучив на память какую-то одну условную композицию, она применяла ее везде, к месту и не к месту. Все скалы у ней полу-чались несколько округлыми, все деревья – немного заостренными, вода у нее всегда была одинакового голубого цвета, небо – всегда розового. Если она рисовала озеро, то не могла не изобразить на нем лебедя, а если лодку, то в ней неизменно оказывался неаполитанский рыбак. Она безумно любила всякие руины и всегда находила возможность, каков бы ни был возраст и местоположение ее моделей, рисуемых с натуры, впихнуть туда стрельчатую арку, увитую тем же плющом, гирлянда которого служила ей для украшения всевозможных арок и сводов.
Она не прилагала усилий, чтобы научить меня пению. Она вызвала во мне такую ненависть к пению своими вибрирующими сентиментальными романсами и резким голосом, похожим на крик чайки, что я в первый же день учинила дикую выходку, запев на четверть тона ниже. Она объявила, что я фальшивлю, и так я была навсегда спасена от романсов.
Оставался, следовательно, только английский язык, который я выучила, постоянно разговаривая с ней. Языки вообще мне давались легко, и я быстро запоминала разные обо-роты. Кроме того, я обнаружила, что единственный способ выносить банальные разговоры мисс Эйгер – это извлечь из них максимальную пользу на прогулках. Так как в четырна-дцать-пятнадцать лет я сделалась несколько вялой, Женни потребовала, чтобы каждый день я совершала большую прогулку, и для меня было бы удовольствием, если бы она могла со-провождать меня. Но если она случайно оставляла бабушку на попечение мисс Бернс, она могла быть уверена, что найдет англичанку спящей или глубоко задумавшейся где-нибудь в уголке гостиной, а бедная бабушка сидела одна в своем кресле в печальном полузабытьи или была окружена назойливыми гостями.
XXIII
Итак, пришлось смириться и совершать прогулки с мисс Эйгер, правда, рискуя тем, что она уснет на ходу.