Мне плохо, и я устал.
— Демпси, вы себя убиваете. Позвольте, я…
— Надеюсь, что вы правы, Бастэйбл. Но это слишком долго тянется. Хотел бы я иметь мужество убить себя, как порядочный человек.
Я встал и сказал ему, что зайду позднее посмотреть, как у него дела. Он закрыл глаза и притворился спящим.
Я ощутил то бессилие, которое знакомо людям, что сами искали утешения в наркотиках. Теперь я слишком хорошо знал, что чересчур мало могу сделать для этого бедного истерзанного парня. Помочь себе может только он сам. А Демпси, казалось, действительно терзала какая-то мука. Может быть, у него было особое видение вещей; может быть, боль гнездилась в его душе. Или какая-то часть его существа находилась в раздоре с его моральными принципами? Для меня было все очевиднее, что Демпси, несмотря на свой облик и поведение, был человеком со строгими моральными принципами и что именно поэтому сам был невысокого мнения о себе.
Я прошел по коридору к своей комнате и снял пиджак и брюки. Затем растянулся на кровати и стал слушать в темноте, как насекомые жужжат у решетки окна. Лунный свет заливал комнату. Вскоре я уснул.
Неожиданно я проснулся, охваченный ужасом. Дверь моя заскрипела и медленно открылась. Я предположил, что, покуда я спал, китайские поденщики напали на отель. Оглядевшись, я схватился за оружие.
Затем с облегчением увидел, что это Демпси. Едва держась на ногах, он привалился к дверному косяку. Лицо его было смертельно бледным, как обычно, но теперь он снова набрался сил.
— Простите, если я вам мешаю, Бастэйбл.
— Вам нужна помощь? — я встал и натянул брюки.
— Может быть. У нас осталось не так много времени, — он улыбнулся. — Хотя это, вероятно, и не практическая помощь.
Его глаза остекленели и затуманились, и я понял, что он принял какое-то тонизирующее средство, чтобы победить передозировку опиума.
Демпси тяжеловесно рухнул на мою кровать.
— Со мной все в порядке, — он говорил так, точно хотел убедить в этом самого себя. — Я только подумал, что мог бы немного поболтать. Вы хотели бы немного поболтать?
Я уселся в кресло рядом с кроватью.
— Почему бы и нет? — спросил я с напускной веселостью.
— Я вам уже говорил, что нет никакой причины относиться ко мне по-доброму. Я пришел сделать своего рода признание. Не знаю, почему именно вам, Бастэйбл. Может быть, потому что вы одна из жертв. Сингапур и все остальное…
— Это позади, — сказал я. — И все это, разумеется, не имеет с вами ничего общего. Война бесконечна. «Лучшее, на что мы можем надеяться, — это мгновения передышки посреди вечной битвы». Я цитирую Лобковитца.
Его сумасшедшие глаза сверкнули иронией.
— Вы тоже читали его. Вот уж не думал, что вы красный, Бастэйбл.
— Я вовсе не красный. И Лобковитц ещё меньше, чем я.
— Как посмотреть.
— Кроме того, я говорю так, исходя из большого личного опыта.
— Военного?
— Я был солдатом. Но в конце концов я пришел к заключению, что человечество, оказавшись в стабильном состоянии, само находит для себя источники напряженности. Эта напряженность делает нас теми, кто мы есть, и часто приводит к войнам. Чем больше наши достижения, тем ужаснее наше оружие.
— О, с последней мыслью я полностью согласен, — он вздохнул. — Но вы не думаете, что для человечества возможно принять эту напряженность и создать определенную гармонию между противоположными полюсами? Так возникает музыка.
— Мой опыт учит меня иному. Разумеется, мои надежды, вопреки моему опыту, развиваются в этом направлении. Однако мало смысла в подобной дискуссии, поскольку мир находится в ужасающем состоянии.
Однако мало смысла в подобной дискуссии, поскольку мир находится в ужасающем состоянии. Этот отвратительный Армагеддон закончится, вероятно, только тогда, когда с неба упадет последний военный корабль.
— Так вы действительно считаете это Армагеддоном? Я не мог сказать ему того, что знал: что я уже пережил три альтернативные версии нашего мира и в каждом из них становился свидетелем чудовищного уничтожения цивилизации; что лично я несу ответственность по меньшей мере за одну из этих войн. Я только пожал плечами:
— Вероятно, нет. Может быть, когда-нибудь наступит мир. Русские и японцы вечно вцепляются друг другу в волосы. Вот чего я не могу понять: как это Великобритании не удалось остановить все это и почему япошки с такой лютой злобой обернулись против нас?
— Я это знаю, — сказал он. Я коснулся его руки:
— Вы знаете? Или в вас опять говорит опиум? Я тоже принимал опиум, Демпси. И тогда выглядел не лучше вашего. Вы можете в это поверить?
— Я так и думал. Но почему?
— Я был соучастником преступления, — сказал я. — Одного чудовищного преступления. А потом… — я споткнулся посреди фразы. — Потом я утратил равновесие.
— Но обрели его снова?
— Я до сих пор его не обрел, но решил, что сделаю все, что смогу. Я стал неплохим воздухоплавателем.
Я люблю воздушные корабли. Ничто не может сравниться с ощущением, какое испытываешь у штурвала.
— Знаю, — сказал он. — Конечно, я это знаю. Но я никогда больше не смогу взлететь.
— Что-нибудь случилось? Несчастье? Жалобный смешок вырвался из его горла.
— Можно назвать это и так, — он пошарил в кармане, вытащил что-то и положил рядом с собой на кровати. Шприц. — Эта штука, в противоположность опиуму, рождает желание говорить, — из другого кармана он извлек пригоршню ампул и аккуратно положил их рядом со шприцем.
Я встал:
— Я же не могу допустить… В его глазах застыло отчаяние.
— Вы не можете? — слова прозвучали многозначительно и заставили меня замолчать. Пожав плечами, я снова уселся.
Он накрыл ладонью шприц и ампулы и мрачно посмотрел на меня:
— У вас нет выбора. У меня нет выбора. Времена, когда мы свободно принимали решения, прошли, Бастэйбл. Что касается меня, то я убью себя тем или иным способом. И вы это должны принять как должное. И было бы лучше, если бы вы предоставили мне самому решать, как это сделать.
— Я знаю то состояние души, в котором вы сейчас находитесь, дорогой мой. Когда-то я сам был в подобной же ситуации. И уверен, что имел все основания для этого. Но вы видите, что я жив. Я преодолел жажду самоубийства.
— Ну, а я нет, — но он ещё колебался. — Я хотел поговорить с вами, Бастэйбл.
— Так говорите.
— Не могу без этой штуки.
Я снова пожал плечами. Но я знал, что такое — тащить на своих плечах невыразимо тяжелый груз вины.
— Тогда примите немного, — предложил я. — Только самую малость. И говорите. Но не пытайтесь убить себя. По крайней мере до того, как поведаете мне свою тайну.
Он содрогнулся:
— «Поведаете»! Что за слово. Вы прямо как пастор.
— Только товарищ по несчастью.
— Да вы всезнайка, Бастэйбл.
— Это я сам себе частенько говорю.
— Но вы порядочный человек. И не судите людей скоропалительно. Только себя самого. Я прав?
— Я часто испытываю страх.
— Вы никак не связаны с социализмом? По крайней мере, если вы и социалист, то не моего пошиба.
— А какого вы пошиба?
— Ну, Кропоткин называет это анархизмом.