Из-за моей слабохарактерности,
из-за отсутствия сопротивляемости, по любви к «ранорасчесыванию», как называл это мое свой¬ство Сен-Лу, меня можно было заставить делать все,
что угодно, и теперь я восстанавливал месяц за месяцем, год за годом, проясняя подозрения, касавшиеся Альбертины в исполнении определенных
желаний. Я хранил их в памяти, давал себе слово дознаться, были ли они у нее на самом деле: ведь только они меня и угнетали (другие я себе
пред¬ставлял неясно). И потом, одного единственного мелкого факта, даже если он выбран правильно, экспериментатору недостаточно для установления
закона, который дал бы ему возможность узнать правду о множестве аналогичных фактов. Я напрасно старался не думать об Альбертине – она
постоянно, по ходу событий моей жизни напоминала о себе. Моя мысль восстанавливала ее как единое целое, вновь создавая живое существо, и именно
об этом существе я стремился вынести общее суждение, я хотел знать, лгала ли она мне, любила ли она женщин, рассталась ли она со мной ради того,
чтобы свободно видеться с ними. То, что скажет служащая в душевой, быть может, навсегда рассеет мои сомнения, касающиеся нравов Альбертины.
Мои сомнения! Увы! Я думал, что я отнесусь безуча¬стно к тому, что больше не буду видеть Альбертину, что мне это будет даже приятно, но ее
отъезд показал мне, как я заблуждался. Точно так же после ее кончины я понял, как я заблуждался, желая, чтобы она умерла, и предпола¬гая, что
это будет для меня избавлением. Когда я получил письмо от Эме, я понял, что прежде мои сомнения отно¬сительно добродетели Альбертины не
причиняли мне осо¬бенно острой боли потому, что это были не настоящие сомнения. Мое счастье, моя жизнь требовали, чтобы Аль¬бертина была
добродетельна, и я твердо сказал себе, что она добродетельна. Под охраной этой веры я мог безнака¬занно позволять своему уму затевать невеселую
игру в предположения, которые мой ум облекал в определенную форму, но в которые не принуждал верить. Я говорил себе: «Она, может быть, любит
женщин», – так же, как мы говорим себе: «Я могу умереть вечером». Мы так говорим, а сами этому не верим и строим планы на завтра. Но, полагая,
что у меня не сложилось определенного мнения, любила Альбертина женщин или нет, и что еще один ее грех не много добавит к тому, что я много раз
рисовал себе, я, вглядываясь в образы, которые воссоздало письмо Эме, которые ни для кого, кроме меня, не имели бы ни¬какого значения, и – среди
них, увы! – в образ Альбер¬тины, я неожиданно почувствовал сильную боль; от письма Эме оставалось нечто вроде осадка, как его называют хи¬мики;
текст письма Эме нерастворим, я же его произвольно растворял, поэтому око не может дать правильного пред¬ставления, так как все слова, из
которых оно состоит, были мною тотчас же изменены, навсегда окрашены страданием, вызванным первым его чтением:
Сударь!
Извините меня за то, что я долго Вам не писал. Жен¬щина, с которой Вы поручили мне увидеться, отсутст¬вовала два дня, а я, желая оправдать
оказанное мне Вами доверие, не считал возможным вернуться с пустыми руками. Наконец мне только что удалось побеседовать с жен¬щиной, которая
очень хорошо ее помнит (мадмуазель А.) .
По ее словам, то, что Вы предполагали, вполне со¬ответствует действительности. Прежде всего, она сама ухаживала за (м.А.) всякий раз, как та
приходила брать душ. (м.А.) очень часто приходила принять душ вместе с высокой дамой старше ее, всегда одетой в серое; слу¬жащая душевой не
знает, как ее зовут.
) .
По ее словам, то, что Вы предполагали, вполне со¬ответствует действительности. Прежде всего, она сама ухаживала за (м.А.) всякий раз, как та
приходила брать душ. (м.А.) очень часто приходила принять душ вместе с высокой дамой старше ее, всегда одетой в серое; слу¬жащая душевой не
знает, как ее зовут. Она часто видела, как та ищет молоденьких девушек. Но дама перестала обращать на них внимание с тех пор, как познакомилась
с (м.А.). Она запиралась в кабинке, оставались они там очень долго, дама в сером давала не меньше десяти фран¬ков чаевых той женщине, с которой
я беседовал. Можете мне поверить: женщина сказала мне, что если бы они там нанизывали жемчуг, она не давала бы десять франков на чай. Еще (м.А.)
несколько раз приходила с дамой, у которой был лорнет; у нее была очень темная кожа. Но чаще (м.А.) приходила с девушками моложе себя, особенно
с рыжеволосой. За исключением дамы в сером, те, кого (м.А.) приводила, были не из Бальбека, многие приезжали издалека. Они никогда не приходили
вместе; (м.А.) вхо¬дила, приказывала не запирать кабину, говорила, что ждет подругу, а женщина, которую я расспрашивал, понимала, что это
значит. Других подробностей женщина не могла мне сообщить– кое-что позабылось: «да ведь тут ничего удивительного нет; времени с тех пор утекло
много». Да эта женщина особого любопытства не про¬являла, во-первых, потому, что проявлять излишнее любопытство было не в ее интересах: (м.А.)
платила ей хорошо. Узнав о кончине (м.А.), она Очень ее пожалела. Да ведь и правда, такая молодая: ее уж теперь не вер¬нешь, и для близких это
большое горе. Я жду Ваших рас¬поряжений: можно ли мне уехать из Бальбека, не думаю, что мне удастся получить еще какие-нибудь сведения.
Бла¬годарю Вас за приятное путешествие, которым я обязан Вам, тем более приятное, что погода стояла дивная. В этом году сезон обещает быть
удачным. Все надеются, что Вы хотя бы ненадолго заглянете сюда летом. Боль¬ше у меня ничего интересного для Вас нет, и т д.
Чтобы понять, насколько глубоко проникли мне в душу эти слова, надо вспомнить, что по поводу Альбертины я задавал себе вопросы не
второстепенные, не безразличные, не с целью выяснения подробностей, не единственные, ко¬торые мы, в сущности, задаем себе по поводу всех живых
существ, кроме себя самих, что дает нам возможность дви¬гаться под броней мысли, не пропускающей жалости, сквозь страдание, ложь, порок и
смерть. Нет, относительно Альбертины это был жизненно важный вопрос: что же она собой представляла? О чем думала? Что любила? Лгала ли мне? Была
ли моя жизнь с ней такой же неудачной, как жизнь Свана с Одеттой? Ответ Эме был неполным, но это был ответ особенный, он доходил и в Альбертине
и во мне до самых глубин.
Наконец-то я видел перед собой в том, как Альбертина вместе с дамой в сером шла по переулочку, фрагменты про¬шлого, и оно представлялось мне
таким же таинственным, пугающим, как и в воспоминании, как и во взгляде Альбер¬тины. Конечно, любому другому на моем месте эти подроб¬ности
показались бы незначительными, однако невозмож¬ность теперь, когда Альбертина была мертва, заставить ее опровергнуть их, создавала нечто
равноценное возможно¬сти. Вероятно, если бы подробности соответствовали действительности, если бы Альбертина признала их достовер¬ность, ее
пороки (независимо от того, сочла ли их совесть невинными или до тошноты пресными) не произвели бы на нее невыразимого впечатления ужаса,
которое я не отделял от них самих. По моему опыту с другими женщинами, хотя с Альбертиной у меня обстояло по-иному, я мог, хотя и смутно,
представить себе, что она испытывала.