А теперь трюк с очками. Найдите женщину средних лет, которая не носит очков, и спросите: вы проверяли зрение в последнее время? После чего в вашем распоряжении весь мир оптометрии. Если она проверяла зрение на прошлой неделе, то скажет, мол, да, действительно. И они зааплодируют. Если скажет, что нет, в последнее время нет, то подумает: «Но я знаю, что стоило бы…» А если женщина ответит, что в жизни не носила очков, то следует парировать: «Ах, милочка, эти ваши мигрени! Почему бы вам как-нибудь не заскочить в оптику? Я вижу вас, примерно через месяц, в чудных очках в прямоугольной оправе».
Можно спросить их, не собираются ли они к зубному, поскольку все к нему ходят, постоянно, но ты же не хочешь, чтобы они дергались. Нужно слегка подтолкнуть их, но не пришпоривать. Вся соль в том, чтобы впечатлить, но не напугать их, смягчить углы страха и недоверия.
— Эта леди — я вижу сломанное обручальное кольцо — вы потеряли мужа? Он умер совсем недавно? И буквально только что вы посадили розовый куст в его память.
— Не совсем, — ответила женщина, — я посадила несколько — ну, на самом деле это были гвоздики…
— …несколько гвоздик в его память, — перебила Эл, — потому что они были его любимыми цветами, правильно?
— О, ну я не знаю, — замялась женщина. Она была слишком взволнована, вертела головой и не попадала в микрофон.
— Ох уж эти мужчины, странные создания, — бросила Эл публике. — Они просто не любят говорить о подобных вещах, боятся показаться слишком сентиментальными — как будто нам это не понравится. Но могу заверить вас, сейчас он мне говорит, что гвоздики были его любимыми цветами.
— Но где он? — спросила женщина, снова мимо микрофона.
Она не собиралась спорить о цветах; она прижалась к спинке своего кресла, почти враждебная, на грани слез.
Иногда они, клиенты, ждали ее после представления у служебного входа, когда она бежала, опустив голову, к парковке. В призрачном свете подворотни, под моросящим дождем или ливнем, они говорили, мол, вы передали мне сообщение, смысл которого мне не ясен, я не понял, я не могу его разгадать. «Я знаю, это сложно», — отвечала им Эл, стараясь утешить, стараясь помочь, но и стараясь, ради всего святого, отвязаться от них; она потела, дрожала, отчаянно хотела забраться в машину и свалить. Но теперь, слава богу, у нее есть Колетт, чтобы улаживать подобные ситуации, Колетт, которая спокойно протягивает их визитную карточку со словами: «Когда почувствуете, что готовы, приходите, мы поработаем с вами индивидуально».
Сейчас Элисон ловила в передних рядах кого-нибудь, кто потерял домашнего любимца, и нашла женщину, чей терьер три недели назад ни с того ни с сего выскочил из парадной двери прямо под колеса.
— Не слушайте, — сказала она женщине, — людей, которые утверждают, будто у животных нет души. Они становятся духами, совсем как мы.
Животные мучили ее — не кошки, только собаки. Потеряв хозяев, они, хныкая, шли в загробной жизни по их следу.
— Ваш муж тоже скончался? — спросила она и, когда женщина ответила «да», кивнула сочувственно, но больше не обращала на нее внимания, задала новый вопрос, сменив тему: — У кого-нибудь в зале есть давление?
Пусть она думает, что пес и его хозяин теперь вместе, пусть утешится, ведь именно за утешение она заплатила. Пусть поверит, что Тиддлс и его папочка воссоединились в загробном мире. Но обычно это совсем непросто, и на самом деле для собак так лучше — если бы только люди могли это понять, — лучше, когда хозяин не ждет их в потустороннем мире. Когда им некого искать, они сбиваются в счастливые своры, и через год или два ты уже не услышишь их поодиночке: лишь радостный хоровой лай вместо былого потерянного воя, истерзанных лап, безутешно понуренной головы пса, идущего по остывающему следу.
Собаки сыграли свою роль в ее юности — мужчины и собаки, — и большая часть той жизни оставалась для нее неясной. Если бы знать, что делают псы, размышляла она, если бы знать, что они делают после смерти, я могла бы выяснить, где сейчас их владельцы. Они, должно быть, умерли, думала она, многие из тех, кого я знала в детстве, умерли; собаки-то уж точно перешли в мир иной, ведь годы прошли, а такие псы не доживают до старости. Иногда в супермаркете она обнаруживала, что забрела в отдел зоотоваров и разглядывает игрушки-пищалки, большие резиновые косточки для больших дружелюбных зубов; потом встряхивалась и медленно шла обратно к экологически чистым овощам, где ее ждала Колетт с тележкой, злющая, что Эл куда-то запропастилась.
Она и сегодня будет злиться, подумала Эл, мысленно улыбаясь: опять я ляпнула «давление». Колетт вечно ворчала, мол, не говори о давлении, говори о гипертонии. Когда она возражала — «они могут меня не понять», — Колетт выходила из себя и кричала: «Элисон, без давления мы бы все умерли, но если хочешь говорить как второгодница, можешь меня не слушать».
Женщина подняла руку, признаваясь, что у нее есть давление.
— Чуточка лишнего веса, так, дорогая? — спросила у нее Эл. — У меня тут ваша мама. Она на вас немножко сердится — ну нет, это слишком громко сказано, — озабочена, вот, скорее, как. Вам надо сбросить полтора десятка фунтов, говорит она. Согласны? — Женщина униженно кивнула. — О, плюньте на то, что подумают они.— Эл обвела рукой зал, издала свой особый горловой смешок, смешок «между нами, девочками». — Нет нужды беспокоиться о том, что думают люди в этом зале, большинству из нас не помешало бы скинуть пару фунтов. В смысле, взгляните на меня, у меня двадцатый размер, и я этого не стыжусь. Но ваша мама сейчас, ваша мама, она говорит, вы себя распустили, стыд и позор, потому что, знаете, на самом деле вы, взгляните на себя, в вас так много привлекательного, прелестные волосы, прелестная кожа — ну, извините, но, похоже, ваша мама очень прямой человек, так что пардон, если я задену чьи-то чувства, она говорит, оторви свою задницу от дивана и марш в тренажерный зал.
Таково публичное «я» Эл: немного развязности и немного грубости, немного от школьной учительницы и немного от кокетки. Она часто говорит с публикой о том, что юмор у нее чернее черного, предупреждая, чтоб на нее не обижались — но куда девается ее юмор глубокой ночью, когда она просыпается, дрожа и крича, а Моррис громко злорадствует в углу комнаты?
У тебя двадцать шестой размер, подумала Колетт. И ты стыдишься этого. Мысль прозвучала в ее голове так громко, что Колетт удивилась, как она не выпрыгнула в зал.
— Нет, — говорила Эл, — пожалуйста, верните микрофон этой леди, боюсь, я смутила ее и хочу все исправить. — Женщина упиралась, и Эл попросила ее соседку: — Просто ровно подержите микрофон под ее подбородком. — Затем Элисон повторила толстухе некоторые вещи, которые та часто думала о матери, хотя и не сознавалась в этом. — Ах, а еще к нам пришла ваша бабушка. Ваша бабушка пробивается к нам. Сара-Энн? Она уже старый дух, — сообщила Эл. — Вам было пять, когда она умерла, я права?
— Не знаю точно.
— Говорите громче, милочка.
— Маленькой. Я была маленькой.
— Да, вы не много помните о ней, но дело в том, что она никогда не оставляла вас, она по-прежнему поблизости, присматривает за родней. И ей нравятся те новые шкафчики, что вы купили, — я не могу толком разобрать, — кажется, новая кухня?
— О боже. Да, — произнесла женщина. — Да.— Она заерзала в кресле и густо покраснела.