Зёрна Света как раз из их числа.
Основное фармакологическое свойство препарата, формулу которого не столько из алчности, сколько из осторожности держу в большом секрете, заключается в том, что он эффективно сужает запредельно расширенное сознание до размеров сознания обыкновенного человека. Можно сказать, Зёрна Света – своеобразный наркотик наоборот. Для людей всё это неактуально, для Иных – весьма и очень. В поисках временного успокоения вампиры, лярвы, оборотни, прочие нелюди разного уровня экзотичности, готовы что угодно отдать, дабы получить хотя бы одно Зёрнышко, а вместе с ним – возможность пусть ненадолго, но побыть в шкуре обыкновенного человека. В меру своих сил и возможностей я предоставляю им такое сомнительное удовольствие. Не за бесплатно, конечно. Когда за деньги продаю, когда на Силу меняю, а иной раз принимаю оплату и услугами. Правда, снабжаю Зёрнами не всех подряд, а лишь приятелей и старых знакомых. На всех Иных нашего города даже при большом желании у меня продукта бы не хватило. Как ни крути, алхимическая лаборатория – это всего лишь алхимическая лаборатория, производительность у неё совсем не та, что у фармакологического комбината транснациональной корпорации. Нет-нет, совсем не та у неё, увы, производительность. Да и с ингредиентами не всё так просто, уж больно они редкие. Один затай-зилле чего стоит, не говоря уже о разрыв-траве и корне анабар.
До появления же Зёрен Света куньядь из одержимых вынимал я по жёсткому варианту. Поймаю, бывало, резвуна на месте преступления, спеленаю да тут же и зачитаю на ухо давно испытанное заклинание безо всякой там щадящей инъекции. И получалось это у меня, скромничать не буду, всегда неплохо. Нормально получалось. Другое дело, что в результате столь прямолинейной процедуры сознание одержимого лопалось, будто воздушный шарик. Вынимать-то я куньядь вынимал, но всякий раз одержимый становился дебилом в клиническом смысле этого многогранного слова: глаза в кучку и слюна по подбородку.
Прекрасно зная о столь досадном побочном эффекте традиционного метода врачевания, ничего по большому счёту поделать я не мог – выбора-то не было. Вернее был, конечно, но такой, которого лучше бы, пожалуй, и не было. Ну что это действительно за выбор: либо лишай ума одержимого, либо оставь ему возможность и дальше ближних своих со свету сживать? Это никакой на самом деле не выбор, это издевательство чистой воды. Впрочем, с появлением Зёрен Света моральная дилемма разрешилась. Осталась одна забота: с дозой не переборщить.
На этот раз признаки исступления стали уходить спустя две минуты сорок восемь секунд после введения амортизирующего препарата. На исходе третьей минуты лицо девушки перестало походить на посмертную маску с чёрными прорезями вместо глаз, меловая бледность отступила, во взгляде появилась осмысленность, а потом и удивление – что это со мной? где это я? И она уже больше не пыталась вырваться. А ещё через несколько секунд и вовсе сделалась пластилиновый, несколько раз сладко зевнула, сомлела, свернулась клубочком и стала засыпать.
Чтоб чего доброго не отключилась раньше времени, я срочно распечатал и сунул ей под нос пузырёк с бодрящей мерзостью. Когда же скривилась и замотала бедовой головушкой, прижал к груди крепко-крепко и, отдавая Силу волнами, произнёс вполголоса на ушко:
Облака в ночи белеют,
Месяц – тает, звёзды – тлеют,
Свет летит по гребням волн.
Кто там водит? Выйди вон.
Едва отзвучало последнее слово заговора, Зоя забилась в страшных корчах-конвульсиях, а когда они утихли (случилось это по прошествии пяти томительных минут), стала кашлять так, будто рыбья кость у неё в горле застряла. Потом изо рта девушки пошёл пар, какой бывает, когда дышишь на морозном воздухе. Только этот пар был не белым, а зеленоватым и в свете фонаря казался бледно-голубым. Да и не пар это вовсе был никакой, куньядь это была. Самая настоящая ядовитая куньядь.
Да и не пар это вовсе был никакой, куньядь это была. Самая настоящая ядовитая куньядь. Окончательно покинув девушку, она никуда не улетучилась, а зависла над нами густо-клубящимся облаком. Если бы кто-нибудь в ту минуту вошёл в комнату, наверняка бы подумал: вот же черти как накурили. Пахло, правда, не табачным дымом, а озёрными кувшинками, но всё одно было очень похоже.
Повисев недолго без движения, куньядь учуяла, что ловить ей тут больше нечего (у одной отныне полная невосприимчивость, а другой так и вовсе не человек), сорвалась с места и пошелестела по расслоившемуся воздуху к открытой настежь форточке. Только далеко уйти я подлой не дал. Сказал в резких выражениях всё, что про неё думаю, и раскупорил флакон с остатками духов той великой женщины, которой так часто и не сказать, чтобы по доброй воле приходилось наряжаться мужиком.
Слава Силе, давнишняя моя придумка сработала и на этот раз. Куньядь замерла на месте, будто что-то важное позабыла, а затем – ну же, ну, – потянулась на нежнейший лавандовый аромат, перемешанный с запахом пусть и царственного, но всё-таки человеческого тела. Как длиннохвостая мразь на звук волшебной дуды гаммельнского крысолова потянулась она – неспешно и в тоже время безропотно. Ну а как только вся без остатка оказалась внутри очень древней, однако ещё о-го-го какой надёжной склянки, мне осталось только пробку воткнуть поплотнее.
Покуда я так лукаво загонял джина в кувшин, Зоя, как того и следовало ожидать, уснула, и уснула сном крепким, беспробудным. Так засыпает лихорадочный больной, когда жар наконец-то отступает. Чтобы не утруждать себя впоследствии всякими ненужными объяснениями, а главное – не марать душу необязательным враньём, я живо (при этом с исключительной деликатностью) освободил спящую мою красавицу от липких пут, подхватил бережно на руки и вынес из комнаты. Поскольку не знал наверняка, где находится её спальня, пошёл прямиком в гостиную. И ничуть не ошибся. Там действительно имелся подходящий диванчик и даже не один. Нашёлся и плед. Тёплый клетчатый приятный на ощупь шотландской выделки плед.
Устроив девушку столь удачно, я вернулся в спальню Гаевского и первым делом расколошматил-разломал ловушку сновидений. Затем собрал чемодан и навёл на его замки магическую защиту. Всё. Теперь можно было и успокоиться. И даже расслабиться. "Командирские" показывали без двадцати восьми пять, до общего подъёма ещё оставалось время, и я – наяву ли всё? время ли разгуливать? – поспешил в комнату для гостей. Хотя и не привык спать на кровати, повалившись, уснул как младенец и проспал аж до восьми тридцати. Спал бы и дальше, да завтракать позвали.
Во время утренней трапезы господин Гаевский, настроение которого заметно улучшилось, а осанка вновь сделалась достойной индивидуума, сидящего на вершине пищевой пирамиды, долго и красочно описывал сон, что приснился ему давешней ночью. Вначале было ужас, просто ужас до чего приторно: цветы сакуры опадали с дрожащих на ветру ветвей и превращались в огромные, растущие со скоростью пять сантиметров в секунду сугробы. Потом – жалостливо: котёнок в час ночной грозы забрался под дырявую шаланду, где проплакал от тоски и страха до первых солнечных лучей. А под конец – заумно и в некотором роде символически: ржавый обруч бесконечно долго катился-летел вниз по заросшему земляникой косогору. Впрочем, может, и не вниз, а вверх. Или вниз, но не по косогору. Или по косогору, но не земляничному. Точно сказать не могу, слушал я спасённого, признаться, вполуха, а иногда так и вовсе отключался. Его радостное верещание меня, мягко говоря, увлекало не слишком. Во всяком случае, гораздо меньше, чем отбивная с кровью и картошка фри.
Вот Зое, той да, той было интересно. Она нарадоваться не могла тому обстоятельству, что брат наконец-то ожил. И сама пациентка моя нечаянная выглядела, если не брать в расчёт некоторой похмельной припухлости лица и тёмных кругов под глазами, совсем не плохо.